Юрий Смирнов

Вальхалла, штат Виктория

​

​

ОТ(С)ЧЕТ

 

Сто двадцать четвертый взрыв я проспал.

Ждал его, ждал — и не дождался.

Снилось веселое будущее.

Я, например, капитан звёздного вора-скитальца,

Собираю команду для полета на Тлен,

Там завелись совершенно волшебные драгсы.

Знаешь, бывают такие сны,

Когда после явь расцветает радостью.

 

Домашние говорят минус два градуса если осколки на дом замёрзнем как голые цуцики эскимосы

 

Сто двадцать пятый взрыв как-то куцо лег.

Тихо.

Кот мой кот с лестницы катится громче.

Ракеты долго пылились в углу,

Много теперь подпорченных

Не убивают нас, делают незаметнее ниже сильней.

Когда Христос выгнал демонов из свиней —

Упала на бирже мясная отрасль.

 

Домашние говорят цены взлетели в небо чтобы бог посчитал в уме нашу борщевую корзину

 

Сто двадцать шестой я не услышал вовсе.

Бубнил комментатор невадского бокса,

Дочь хохотала в левом наушнике,

Какой-то хлопок, как заводится бэха бэушная.

Или лопается всесезонка-резина.

Год назад собирали Диме на внедорожник.

Дима по небу движется осторожно,

Никак не привыкнет к посмертной гражданке.

 

Домашние говорят мы в фэнтезийном танке главное не обосраться нектаром

 

Сто двадцать девятый автобус крадётся в городе старом мимо дома Тарковского.

Дети играют в войну умно, с потерями минимальными, размеренно, по-стариковски.

​

​

МИНДАЛЬ

​

За деревянным мышиным забором

Была территория гибели.

Два раза в сутки

Вдоль забора шла усатая тетка,

Работница Лётки,

Кибела Игоревна,

И всегда говорила мутное:

“Вы так красиво поёте, давайте устроим концерт завтра утром?”

“Главные реки Индии — Ганг, Инд и Брахмапутра”

“А Ваш отец дома?

Я слышала краем уха — он доцент?”

 

Я не знал, что такое доцент.

И как реагировать на слова сумасшедших.

Я летом жил под черешней вместе с гусеницами,

А у химеры был жакет с шестиугольными пуговицами

И ридикюль черный до серого вытертый

С золотой до серебряной стёртой ручкой.

 

А отец был луч,

Ртутный шарик.

Разум и справедливость Некрасовки.

Улица наша живая параша,

Палата мер и весов жидкой грязи,

Человеческой ячневой каши

Из офицеров, их домочадцев по правой военной линии,

Плиниев, Порциев и Катуллов барачных

По линии левой, рабочей.

 

И я на железной дороге по центру улицы

Подкладывал гвоздь под тепловоз маневровый,

Чтобы получившийся ножик с кромкой неровной

Взывал к моей женской сущности

И непролитой в белые шорты крови.

​

​

АВТОМАТЧИК

​

Много легенд в нашем городе диком.

Херовогаддо, город-игра, обезбаженный и трижды пропатченный.

Тысяча уровней.

Миллион персонажей.

Но любое красное сердце сжимается

При упоминании Автоматчика.

 

Валера был славным.

Мутным, как самогон балковский,

Парнем с Пять-Пять,

Не соединить, не разъять.

Кости да череп

Да тросы мускулов.

В школе милиции его

бюст до сих пор протирают уксусом,

хоть нет ни Валеры, ни школы, ни даже милиции.

Просто локация на брошенной карте.

 

Хочется написать —

“в марте Валера почувствовал странное”,

Но фишка в том, что он ничего не почувствовал.

Служил во втором батальоне ОМОНа имени А. М. Кижеватова,

Служил хорошо, не по эпохе, честно,

Лез первым во все бандитские гнезда

И птенцам отрывал крылья и яйца.

Получил орден, и на районе не хвастался.

 

Это до восемнадцати.

 

Потом шел домой

Трахал воздух

Падал в койку

Умирал в землю.

 

И пока он спал,

Город плакал кровью.

Демонстрировал обречённость свою коровью.

Шел на сделку со страхом путем кратчайшим.

Потому что город сжигал Автоматчик.

 

Говорили, он из Кривого Рога,

Говорили, он эсэсовец-призрак,

Говорили, что он тот самый охранник Кучмы,

Что сто лет пролежал на навозной куче,

Чтобы важное что-то подслушать.

Говорили, что он сама Гибель.

 

Это где-то до девяти, бля.

 

А Валера ни сном, ни духом.

Его смена дневная,

Его дело — поддержка.

Огневая, и дымовая, и водяная, и на уровне аур, и на уровне белых лилий.

Только вот говорит капитан:

Снимай броник,

Надень орден,

Надень китель

И пиздуй к генералу.

 

Генерал был Хмель.

Генерал ревел —

Если не возьмём Автоматчика,

Быть нам всем нулями в задачнике

Для безжизненных алгеброидов.

Кто завалит — поляну накрою

От “Уюта” до “Каталонии”.

 

Это было где-то в четырнадцать.

 

И пошел первый раз в ночь Валера.

И идёт по ночному миру Валера.

А дома не дома, а вольеры,

В них вервольфы и бляди-волчицы,

Все Валере на лапы кланяются,

Все стараются отличиться.

Птицы-гарпии, члены правящей партии, черви водоканала, ебаные в зёв Шай-Хулуды, иностуденты-шайтаны — все падают ниц пред Валерой.

 

Он не человек.

Даже не мусор.

Он пулемет турельный.

Он Высшая Несправедливость.

Он рваный рот кричащий.

Он Дьяволов Бич.

Он Автоматчик.

 

Где-то до половины шестого.

 

Сменившись, Валера погнал к Аптеке.

Аптека был своим человеком для тех, кто хотел потерять в себе человека.

Барыжил герычем и тареном,

Но был пацаном предельно конкретным,

Не просто дилер, а знаток зелий.

 

Говорит Валера — у меня, это, бля, раздвоение.

Говорит Аптека — на, прими это внутривенно.

Говорит Валера — я кит в океане лавы.

Говорит Аптека — я сейчас параллельно вмажусь.

Говорит Валера — видишь мохнатую бабу с сапкой? Это смерть?

Говорит Аптека — это тетя Наташа, едет на дачу.

Говорит Валера — а сейчас, вот этот в углу кто?

Говорит Аптека — судно мое утло и улов мизерен.

Говорит Валера — Miserere mei, Deus: secundum magnam misericordiam tuam.

 

Мы стояли на ветру кинжальном

У ворот кладбища,

Ждали, когда подвезут

Нашего товарища.

Был слепой совсем,

В Киеве перебегал через улицу,

Ну и так вот сгинул по кротовьей глупости.

А к компании нашей, как две тени рваных,

как два демона, просочившихся в Нирвану,

Приближались Валера с Аптекой.

Это через год где-то.

Уже вышедшие из состава общности человеков.

Поздоровкались на аккадском,

Да и шмыгнули за оградку.

И сказал мой друг Толя-Ригведа:

“Вероятно, пошли обедать”

 

Так закончилось, не начавшись, Царство Черного Автоматчика.

​

​

ЗАЙЧИК

​

У меня есть одна детская травма.

В возрасте восьми лет

Я играл сам с собою в войну

И полез со своим игрушечным автоматом на высокий сарай.

Мне нужен был наблюдательный пункт.

Гнилой шифер выстрелил под ногой

И я полетел.

Все бы пустяк, там было не более двух с половиной метров,

Но на земле лежала доска с огромным ржавым гвоздем.

Единственным и неповторимым.

И я аккуратно упал левым бедром (не жопой, не надо вот этих смешков, я ненавижу, когда надо мною смеются).

Было много почти черной крови, маминых аккуратных действий, папа вечером приехал из командировки и привез мне мой любимый сахар из поезда с изображением поезда.

Он говорил, что мне передает его зайчик.

Я в то время уже прочел “Гамлета”, “Короля Лира” и вторую часть “Фауста” (первая все же про блядки, они меня заинтересуют несколько позже), поэтому был уверен в наличии зайчика и его сладкого дара.

Уверен, впрочем, и по сей день.

От моей детской травмы остался шрам на бедре, и от того, что ты не целуешь его уже какое-то неприличное время, у меня развивается взрослая травма.

Зайчик мой.

​

​

СОК

​

Я вспоминаю осенью,

Когда мне смертно,

Тот средне-летний,

Тридцать лет назад.

Прекраснее бывали дни,

Но помню этот.

 

То были времена облав

На наркоманов.

ОМОН и ППС.

Я был длинноволос,

В костюме джинсовом

И с дипломатом волшебной красоты.

Не наркоман, но дилер,

Вероятно,

В глазах ментов.

Короче, попросили

Взойти на борт автобуса УАЗ.

Залазь!

Залез.

Скатались к следаку,

Тусили в очереди за законом,

Зашли, знакомый чорт,

Открыли дипломат.

Бумаги.

Диски.

“Гонг”, “Джеттро Талл”, “Кинг Кримзон”.

О, “Ред”, продашь?

Нет, не продам.

Пока, свободен.

А вы ещё лабаете “Засадой”?

Увы.

 

Пока я был в плену,

На город рухнул ливень,

Весёлый, как районный КВН,

И смыл афиши наши с мертвых стен.

И я шагал и пел

Про время время.

И обогнал их.

 

Лену Таню Лену.

 

Не девушки, но молодые женщины.

Избранницы таких, как я, почти детей,

Готовящие им детей

В сокровищницах храмов

Тел.

 

Но позже.

Нынче лето между свободой и ярмом навеки,

Втроем шагают человеки,

В прекрасном

Красном черном красном.

А я иду быстрей.

 

Меняя задний вид роскошный

На смысл речей и шорох шелка.

А ливень отработал четко

По абрикосовым ветвям.

Такой божественный Вьетнам.

 

Мы тормозим синхронно,

Срываем, отправляем в рот

Почти что спелый плод.

И сочный рот предательски поет.

А у одной, вариативно, Лены,

Разрез на платье боковой

Такой,

Какой бы был у той,

Что родилась из пены.

​

​

В ГОСТЯХ

​

Гостил у отца в Заозерске-Запольском.

Приехал на поезде.

В принципе, поздно.

Не видел города.

Темно и туманно.

Запомнил только —

Пахло какой-то бензольной лавандой.

 

Папа будто и не ждал меня,

Был в ванной,

Кричал мне оттуда —

Возьми в холодильнике,

Разогрей только.

Но я был, как олово

В фазе детства.

Перетек на диван,

Застыл пулькой тестово.

 

Снилось разное.

Мой развороченный город.

Квартал трансвеститов

В румынской Познани.

Теннисный матч

Джим Курье — Петер Корда.

Фильм Кончаловского

“А вот теперь — поздно”.

Утром встал,

Умылся водой фиолетовой.

По улицам побродил, никого не встретил.

Женщины не улыбались мне,

Как на том нашем свете.

И, молочные зубы сцепив, молчали ракетные дети.

Вернулся.

Папа готовит мясо.

Жарит, судя по запаху, мамонта.

Смотрит Бенфика — Динамо (Киев).

Валик Белькевич пасует в ноги какого-то дьявола какому-то дьяволу

Португальскому.

У вас они так же погано играют?

Ещё увечнее.

С ними надо иметь терпение ангельское.

 

Молчим.

Лук сгорает на сковородке времени.

Перебивает эту ротару химозную.

Папа, ты думаешь возвращаться?

Пальцы тремольствуют.

Выдают, как всегда, напряжение мозга.

Безмолвно.

И невозможно.

Во-первых, билетов давно уже нет.

Во-вторых, с мамой твоей поссорился перед отъездом.

 

Когда умирал — вспомнил,

Как шел босиком Черным лесом.

И лес становился мертвым, Белым.

 

Поезд твой в восемь, сын.

Вот твое мясо с хлебом.

​

​

ТРЕУГОЛЬНИК

​

История Игоря Тузова

Была проста,

Как просты доказательства

Теоремы

О сумме квадратов катетов

И квадрате гипотенузы.

С точки зрения посткапитализма,

Игорь — первостатейный лузер.

Во-первых, он музыкант,

Во-вторых, ударник,

В-третьих, мертвец.

Но, как писал С. Е. Лец,

“Если ты мертв, но музыка

Продолжает звучать —

То и ладно”.

 

Отправимся на двадцать семь лет в прошлое,

Вышитое тишью и гладью

(Прошлое — это же все хорошее).

Девяносто третий,

Почти как в романе Гюго,

Нечего и не за что жрать, глад,

Но перспективы у нас огого.

Мы пробуем все виды нечеловеческой деятельности,

И только Игорь рад считать терции,

Малые, как районные мегаполисы.

Игорь сам из такого

Уранового,

Мегатонного,

Ширококостного.

Игорь Тузов, третий курс музучилища.

Игорь играет на треугольнике.

 

На треугольнике.

Стальном прутке, изогнутом правильно.

На треугольнике,

Рваной ране классической музыки.

На треугольнике,

Антиоргане,

Позоре всемирной перкуссии.

 

В городе было два мастера треугольника —

Космачев Лев Феликсович

Из музучилища

И Паниотто Эдгар Иванович

С музыкально-педагогического факультета.

Между ними существовала вендетта

С середины позапрошлого века,

Когда Анатолий Петрович Гурко

Подсидел Фрица Карлыча Клейста

В тихой битве за место в военном оркестре.

Говорят, мейстер пронзил шпагой маэстро.

С тех пор битва света и тьмы

В музыкальном мире Херовогаддо

Не прекращалась ни на секунду,

Малую и большую.

Это как две школы кун-фу,

Только без зданий, учеников

И портретов великих шутеров.

 

Лев Феликсович говорит:

“Треугольник — это душа, а душа болит.

Треугольник — это женское лоно

И должен звучать сонно,

Томно,

Сочно,

Всепобеждающе.

Треугольник — это удача Бога,

Идеальная форма музыки,

Подвисающая

На тонкой нити.

Игорь, мой мальчик, только не уходите

К этому демону Паниотто.

Он играет для дьяволовой пехоты.

Его самоучитель игры на треугольнике

Говорит о нем,

Как о последнем подонке.

Я не хочу быть отмеченным с ним

На одном глобусе”.

 

Через неделю Космачев

Едет ночью в пустом автобусе

На Озерную Балку

И не доезжает.

В музучилище говорят

“Очень жалко”

И закрывают кафедру малых ударных.

Игорю друг из ментуры в ухо дует:

“Висяк, но висяк угарный.

Твоего мастера проткнули

Железной спицей

В сердечную мышцу,

А в салоне автобуса не было

Даже мыши”.

 

Игорь рыдает на свежем холме могилы

Среди других холмов.

Это выглядит крайне мило

На марсовом поле

Вечных снов.

Я пришел с Игорем

Попрощаться с его учителем.

Мне холодно скучно.

Я читаю фамилии мертвых,

Не вчитываясь

В этих Дорфманов, Ивановских, Красненьких.

В воздухе тихо звенит

Осенняя скромная радуга.

 

Говорят, Паниотто повторял:

“Не надо, не надо”,

Как в партитуре

Повторяется целая пауза.

Распрямленный,

На огне раскаленный,

Треугольник Игоря

Рисовал на бесовой шкуре

Всякое странное разное.

Иероглифы секретного идиша,

Индекс божьего града Кинешмы

(Сто пятьдесят пять восемьсот),

И вереницы угольных нот.

 

Суд посчитал Игоря Тузова злом,

Но злом безумия.

В спецсанатории он прожил

Восемь лет,

А потом умер.

Его мать просила меня

Съездить туда и забрать

Личные вещи и тетради нотные,

Но мне некогда все,

Я же только с виду дурак-человек,

Сочинитель ненужных опусов,

А на самом деле — ночной охотник.

Невидимка из ловушки-автобуса.

​

​

АРИЙ

​

Я долго не мог найти своего двойника.

 

Хотя у меня обычная внешность для наших долгот, обычные волосы, уши, нос-рот, трехметровые белые крылья, красные клешни, пудовый пенис…

Ладно, куда-то не в ту летнюю степь пошла моя песня.

Короче, наверное, в девяносто шестом, мы с корефанами были в одном липком месте с шестом и блестящим шаром, когда в зал влетел Саня Шара, мой друг и соратник с третьего класса, говорит, бросай всё, кинь соточку в кассу и погнали немедля.

Санина “Таврия” нами звалась Принцесса-Лебедь за особые автомобильные стати, через десять лет мы разжирели некстати, и машину пришлось поменять, она была нам птица и мать, мы ездили в парк Крючкова бухать на капоте и да, нашим тиффовым завтракам позавидовал бы Трумен Капоте.

Прыгнули, по Севастопольской мчимся, сворачиваем на Краснозвездовскую, и тут я его вижу и у меня на глазах как-то сами, ох-ах, появляются слезы, потому что возле магаза “Монархъ” кривляется моя копия на десять лет младше.

Саня тащится от произведенной им ажитации.

Я парализован, с каждой секундой все гаже и гаже, еле сквозь зубы проскрежетал “погнали отсюда”, и смерть в боковое окошко смотрела, как Макс фон Сюдов в “Седьмой печати” смотрел на смерть, двигая башню.

По дороге купили водки, заехали в Лесопарковую, а меня ебашит, глотаю белую, не отпускает.

 

Жизнь и не такие книги листает.

Ну двойник, ну моложе, со всеми бывает, ну фигляр бестолковый, будто я из приват-доцентов или архиерей катакомбной церкви. Самая сильная вспышка меркнет, каждого цезаря ждёт фрау меркель в черных колготах, жизнь это тоска и зевота…

 

Ты не поверишь

 

Я стал следить за ним. Воровать его почту (там были только рекламные письма). Где бы я ни был, в Праге, Москве, Будапеште, Сочи — я ожидал подспудно из-за любого угла его мерзкий хохот, я в холодном поту просыпался в объятьях нежных и исследовал подпространство кровати на предмет наличия мжм с моим двойником и смежником.

Я тронулся, меня отвезли на Поселок, и врач с мертвым именем Виктор Петрович Осколок сделал мне девять уколов в лобные доли.

 

Я на тротуаре у магазина “Гетьман” рассказываю анекдоты, заросший и ебанутый, как Гриша Перельман, мне нравится ударение на второе “е”, это как рельсы в волшебную степь, иногда я танцую дурацкий степ, иногда я пою палимпсесты битлов, набирается за день на водку и плов.

Про двойника я вообще не парюсь, его нет с прошлого августа, ночью по располаге, осколок в голову, Херсонская область, позывной “Арий”.

А я, наоборот, Юрий.

​

​

НА ПОСТУ

​

Сообщают в источниках,

Близких к источникам вечного счастья,

Что львиная доля военной техники,

Уничтоженной нашим врагом,

Была на самом деле обманкой.

Сваренные из старых канализационных труб

(именно так, теперь и с запахом кала, дорогой враг)

Танки, гаубицы, даже комплексы ПВО.

 

Ты думаешь, это так просто?

Сварить в гараже на окраине Трои Тор или Бук из старых труб?

Это работа художника.

Это Эль Греко.

Это Веласкес.

Это, мать его, Рубенс.

 

Грубо ответили источники в смрадном лоне врага.

По их информации, все наши обманки поражены муляжами ракет и псевдодронами.

Их делают из грибов и напалма.

Из финифти и нефти.

Из молитвы и спама.

 

Мы хрипим цельноваренным смехом,

В нас сломалась смеховая пищалка.

Чтобы хорошенько поржать, нам нужно встать на коленки

И до хруста прогнуться.

 

Я не могу больше.

Я открою военную тайну.

Все наши сотни тысяч погибших —

Это люди-обманки.

Мы готовились к этой войне много десятилетий

И строгали ненужных псевдолюдей.

Шили им форму.

Придумывали биографии.

 

Да что там.

Вся наша страна расположена значительно западнее.

А это обманка,

Дикое поле экспериментов с металлом и калом.

 

Настоящий же гражданин

Ещё спит

После танцев и дегустации сыра.

Он здоров,

Он мечтает вернуться

К исполнению обязательств перед народом-обманкой.

 

Я стою,

Опираясь на черный обрезок старой трубы,

Я гляжу в бесполезный бинокль из женских очков,

Я пытаюсь понять

По движениям мертвых, но бодрых, врагов,

Сколько ещё в батарейках у них ватт и ампер.

И по инерции маятник колыбели качаю, уворачиваясь от деревянных пуль.

​

​

ПРИЗНАНИЕ

​

Почему бы и не рассказать?

Рассказать, конечно.

Эта история — вечность,

И началась она до начала времён,

При Андропове.

Помнишь, как

Розовый КГБ взял верх над Сиреневым КГБ

И оставил не у дел

Институт Изучения Наследия Аненербе (ИИНА)?

Юрий Владимирович был паладин и не любил всю эту говнину,

Шамбалу и Пропащий Ковчег.

Он ценил труд, кибернетику, генетический чек.

Короче, все трофейное исчадие ада

Отправили в трёх трефных вагонах в Херовогаддо.

 

Спешно создали секретный НИИ

На улице Ленина

Дом тридцать три.

Типа по изучению сахарности свеклы (НИИ СС).

Мракобесию бой, слава КаПээСэС, разрядка, зарядка, прогресс.

Зачем я во все это влез?

 

Ну и вы понимаете, что было дальше?

Дальше спиздили все, чего было с инкрустациями и жальче.

А остальное вывезли на Завадовку, на городскую свалку.

 

В частности, предмет номер две тысячи двадцать три

“Предположительно, Чаша Святого Грааля”,

Как у нас ее называли — Граалька,

 

Ее было не жалко.

Она падла блять не работала.

Никаких чудес.

Был бы металл — пошла бы под краснозвездовский пресс.

Но по описанию — базальт.

 

Короче, чем дальше базарить…

Смотри сюдой!

Это специальная масть.

На предплечье.

Олгой-Хорхой.

(Братство Бритвы

Наркокартель

Секретный союз)

 

Они давно сгинули,

Но я всё равно боюсь,

Потому что я вышел,

А знаки не свёл.

 

Поверь, мы реально занимались свеклой.

Канижским галлюциногенным экстракт-буряком.

Жизнь между еэсовским мальборо и тираспольским коньяком.

Жизнь нам сдалась точка ком.

 

Весть благая приходит с ангелом и сквозняком.

Ангелы наших широт не пролазят в небесную щель.

Просто возле Аваля подходит к тебе Ланцелот

И говорит:

Слышишь зов, сэр благородный Гавейн?

 

Сам ты говейн.

 

Просто поверь.

Вот так я из дилера счастья стал говнарем,

Патлы до жопы,

Доспехи,

Место за Круглым Столом.

 

Мы поделили свалку на сектора,

Правильно — секторы,

Но так говорить можно только с утра,

Пока рвота ещё не переполнила твой стилсьют.

Копаем, бьём хтонь, копаем, бьем хтонь.

 

Эти великие черви нас когда-то убьют.

 

Там я встретил Гиневру.

Вру.

Евгению.

 

О, Евгения, имя как запах гниения биоотходов,

Лик как радуга нефтяной жижи.

Два метра ровно.

Все рыцарство ниже тебя и хуже.

Ты как Мадонна свалки.

Как Майкл Джексон.

Копала редкоземельку,

Возила под юбкой в Жешув,

В Тарнув,

В Бытом,

В Пшемышль.

Леди Годзилла,

Голой ехала в шевроле лумина

И ментов посылала нахуй.

 

Как не любить такую

 

Она умерла.

Тихо.

Цирроз, отказала пэчинка.

Умер Артура, бармен из “Видпочинка”,

Погиб Коля Мерлин, шлепнули на Майдане,

Антон Ланцелот поехал на какое-то янтарное ралли

И утонул в болоте.

А я как граалил на свалке, так и граалю.

В поте лица своего

И жопы своей в поте.

 

Вы никогда ее не найдете.

​

2023 г.

​

Если вам понравилась эта публикация, пожертвуйте на журнал