Йосефталь и Одарка

​

1.

​

Ненавижу улицу Йосефталь. В нижнем ее течении. Там, где, огибая с двух сторон засаженный газончиком круглый островок с монументом в виде полумесяца, вбитого рогами в землю, эта длинная улица втекает в море.

     Сам не знаю, за что.

     Ну — полицейский пост. Там порой вечерами тусуются красавицы в черных бейсболках и шевронах с боевым магендавидом. Ну — кафе “Efac” и ресторан “Горилла” на углу. А на другом углу — фруктовые лавки. Ну — остановка девяносто девятого, ряды припаркованных “Рено” и “Тойот” и бесконечная вереница людей в шортах и спортивном трико, идущих, снующих, бегущих туда-сюда по усаженному пальмами дерех Бен-Гурион. А ночью — огни и мрак. Что тут не любить? Тем более ненавидеть? Вздор! Не понимаю.

     Но понимаю, что люблю Йосефталь в среднем течении. Там однажды остановилось белое такси. И из него вышел мой сын, лохматый и бородатый, вытащив огромный пыльный рюкзак, взвалив его на спину, как раненого. Он вышел и пошел ко мне, стоящему чуть дальше на тротуаре. Пошел, раскинув руки. До чего ж он был прекрасен, этот новый почти израильтянин! До чего ж уместен на углу Йосефталь и Бальфур.

     — Как долетели?

     — Прекрасно! Веселый народ. Один мужик всю дорогу был с непокрытой головой. А едва прилетел, раз — и уже в кипе.

     — А твоя кипа и талес остались в Теплом Стане.

     — Так ведь я их и не носил никогда. Их мне Юра Копчак подарил, когда решил, что я погружусь в религиозно-культурное еврейство.

     — Так ты и погрузился. Год на курсах в синагоге на Горке стипендию получал.

     — Да, это было весело.

     — Здесь тоже весело.

     — Поживем — повеселимся. Но только мне довольно скоро надо ехать. Наша компания собирается в Украину. Так что…

     — Об этом давай с мамой поговорим.

     — Кстати, как ты думаешь, когда я даркон получу?

     — Это дело не быстрое. Мы ждали где-то три месяца. Но, говорят, можно и быстрее. Если проявишь упорство. Здесь это ценят.

​

2.

​

Меж тем, в среднем течении Йосефталь, там, где сквозь нее течет улица Бальфур, в густом влажном воздухе дрожит летний зной. А в нем — поток людей, машин и самокатов.

     — Слушай, пака, а кто это?

     — То есть?

     Пережидая красный свет, мы останавливаемся у столба, где по здешнему обычаю укреплены названия улиц.

     — Йосефталь и Бальфур?

     — Ничего себе вопрос, — дивлюсь я. — Это ж ты книги пишешь про Ближний Восток.

     — Знаешь, Ближний Восток, который до сих пор был мой — он малость другой. Хоть и не очень далеко расположен. Вот если я тебя спрошу, кто такой Шейх Саид, или Ихсан Нури-паша, или Сара Сакинэ Джансыз, ты ж тоже, поди, не ответишь.

     — Йосефталь… Я маловато про него знаю. Звали его Гиора. Немецкий еврей, юрист. Приехал в тридцатых. Собрал рабочий отряд — ядро кибуца Гилад. Знаешь, что такое кибуц?

     — Знаю. Странно, что ты спросил.

     — Супер. Поехали дальше. Какое-то время Гиора заседал в Кнессете от Партии Труда. Похоже, был даже министром. Но главное — рабочим вождем. Его здесь чтут. Хотя и не все. А Бальфур — британский лорд, премьер-министр, усатый дед. Не помню, как звали. Знаменит тем, что как-то раз взял да и написал на листке, что правительство его величества одобряет создание в Палестине национального очага еврейского народа. И будет, мол, содействовать этой цели. И послал листок Уолтеру Ротшильду — тоже лорду, дельцу, депутату, знатоку чешуекрылых бабочек и главе британских сионистов. И за это здесь ему в каждом городе отвели улицу. Кстати, есть ли в Англии Бальфур-стрит? Или авеню? А улица Бальфур — одна из осей, вокруг коих кружится Бат-Ям, плавильный котел алии. В этом-то котле мы с тобой и стоим. Прямо сейчас. И почти по макушку.

     — Ясно.

​

3.

​

И впрямь — котел. Кого здесь только нет — евреи-эфиопы, евреи из Европы, в основном, из Франции, какие-то веселые туристы-иностранцы, евреи с Подола и со Старого Оскола, евреи из Гомеля и Гостомеля, евреи из Сибири, отовсюду. Говорят, как-то раз тут черные полицейские двух черных бандитов застрелили.

     А однажды открылось, что у братьев из Бреста — Прокопа и Эрнеста — в метриках записано: у второго — мама и папа “евреи”, а у другого — национальность заклеена. Поверх заклейки-то все как надо. Но ее маленько колупнули, и оказалось по-советски — “белорусы”. Пришлось их разлучить. Эрнест отправился иврит учить, а Прокоп — быкам хвосты крутить. А ведь вместе пришли, можно сказать, по стопам Моисея вкусить манны небесной.

     И еще история: Аркаша с Наташей решили жениться. И Аркашу друзья пригласили дружно напиться — сделать, типа, мальчишник. А подруги Наташи — девичник. И когда за полночь ребята дошли до кондиции, один из них — Яша — спросил: а что, пацаны, разве нам помешают девицы? Ведь все должно быть согласно традиции. Взялся он за телефон и учинил обзвон. И минут через десять сказал: я отличных девчонок позвал. Эстер, Наташу и Клаву — оттянемся с ними на славу. Они уже к нам со двора поднимаются.

     И вот дверь квартиры открывается. А за ней с бутылями просекко — три шикарных феи двадцать первого века. И среди них та самая Наталия — весомая талия, — что готовилась замуж за Аркадия. Но жених не оплошал — налил ей “Абсолюта” в хрустальный бокал и задорно сказал, подавая сосуд: выпей со мной, шейне меделэ! И, кстати, хорошо живут. Трое детей. Мы у них недавно обедали…

     А в другой раз мужичок из Воронежа, едва ступив на родную землю и получив жменю подъемных денег налом, вдруг исчез. Совсем. Как в воду канул. А ведь надо же в банке счет открывать. Квартиру снимать. На учет в больничной кассе вставать. А парня нет. Ни слуху, ни духу. И все давай его искать. Ищут пожарные. Ищет полиция. Ищет бело-голубая коалиция. Ищет “Ликуд”. Но не могут найти шлемазла лет тридцати. Может, похищен? А может, убит? А он в четыре утра вице-мэру звонит. И выразительно ей говорит:

     — Шалом, куколка. У тебя мусора знакомые есть?

     — Что-о-о-о?

     — Мусора, говорю, знакомые есть? У тебя. Я звоню с тель-авивского пляжа. Какой-то чел в трусах телефон одолжил. Я тут выпил и спал. Но вышла лажа. Пока то да се — спиздили у меня всё. И шорты. И деньги. И паспорт. И вообще все документы. До Бат-Яма дойду. Но, сама понимаешь, нужны будут менты… Вот такие бывают моменты.

     И все это здесь — в округе.

     Так что я люблю Йосефталь там, где она встречается с улицей Бальфур. Которая, кстати, тоже — ну прямо как Волга в Каспийское море — впадает в Митл Лендишер Им, как сказала бы бабушка Двойра. Но только чуть правей Йосефталь — на самой границе с Яффо — местом древним, таинственным, легендарным.

     Мы здесь часто гуляем.

​

4.

​

В Яффо мне интересно. Хорошо. И я не стесняюсь в этом признаться. Хотя многие этому удивятся. А мне здесь нравится. И вовсе не из-за павлинов на паркингах. Не из-за букета нигде больше невиданных оранжевых пластмассовых тюльпанов в витрине арабской лавки. Не из-за раскаленной терракоты переулков и ворот маронитской церкви. Не из-за древних арок и нового приморского променада и ресторанчиков в порту. А как, вы, наверно, уже заметили, у меня это обычно бывает — сам не знаю почему.

     Яффо — древняя Иоппа. Сестра Иерусалима. Старшая. Лет примерно на пару тысяч старше. Где нынче в скалы античной мифологии элегантно вписаны сталь, неон, стекло и бетон. А из пены морской острыми копьями торчат ржавые арматуры.

     — Там засели тридцать три богатыря — морские котики лохматых времен, — говорю я.

     Он смеется.

     — А вон к тому утесу приковали Андромеду. А из этих бурунов каждый день вылазил змей и вот в этой самой бухте замочил его Персей! Между прочим, в детстве я любил рассматривать иллюстрации к этой легенде. Уж больно соблазнительна была там Андромеда. Я змея понимаю, хоть был он и гад. Кстати, твой прадед подобрал неплохую коллекцию репродукций на этот сюжет. Он в этом понимал. А уже намного позже я прочел у Аксенова про картину Пьеро ди Козимо — был такой в пятнадцатом веке — “Освобождение Андромеды”. И дай, думаю, гляну на нее в Уффици. Прихожу. Гляжу. И впрямь прикольно: там на вот этом самом берегу, где мы с тобой стоим, полно народу. И все так нарядно одеты. Явно пришли на шоу типа морского сафари. Стоят, тусят — обсуждают поединок.

     — А как ты хочешь? Общество спектакля. Толпа фанатов жестоких игрищ. Им только знай-подавай — хлеба и зрелищ. Бокс, тхэквондо, женский бой в грязи и прочее. С музыкой. Не замечал? У этого Пьеро там и джаз лабают в перерыве. А публика ревет: вали его, Персей!

     — Это в так называемом развитом мире и сейчас продолжается.

     — Прав был Ги Дебор: добром такое не кончается.

     — Будто твой Дебор хорошо кончил.

     Крыть ему нечем.

     На время мы умолкаем. И не спеша поднимаемся на просторный зеленый холм. Сын — в широченных курдских шароварах защитного цвета. Пришлось мне всерьез потрудиться, убеждая его не наматывать на шею их красно-желто-зеленую куфию.

     — Как там было?

     — В трех словах не расскажешь.

     — А в четырех? Или — в ста четырех?

     — Мы трое встретились в Тегеране — Брюс, Одарка и я. Он прилетел из Женевы. Она — из Киева через Варшаву. А я — ты знаешь откуда. С российским паспортом в Иран меня пустили без вопросов. А те, кто из Европы — сразу в Сулейманию. Каждый своим путем. Мы думали, через Персию доберемся быстрее. И правильно. Хотя с визами в Ирак вышла заминка. А нам надо было туда — ведь там планировалась экспедиция. Немцы с курдами нашли на прибрежье Тигра в районе Дахук крепость бронзового века. А чуть раньше — когда из-за засухи обмелено Мосульское водохранилище — древний город Кемуне. Хотя, может, и не Кемуне, а Захику. И решили, что он относится к эпохе империи Митанни. То есть старше трех тысяч лет. Про Митанни из древних здешних царств известно меньше всего. Это вообще просто охрененное открытие. Туда-то мы и собрались. Но с визами, говорю, вышла накладка. И мы зависли в Тегеране.

     — Ну и как там?

     — Мы трое встретились. Поселились в хостеле. Удачно — у нас с Брюсом комната на двоих. Одарка — с какими-то немками. Не скажу, что это стоило нисколько. Но — приемлемо.

​

5.

​

     — А дальше?

     — А дальше мы бродили по дивной столице Коджаров. Он и вправду очень древний — этот Тегеран. И огромный. Кругом толпы. И лавки, лавки, лавки. Но АКМ, как в Сулеймании, купить в овощном магазине нельзя. Ну и само собой — дворец Голестан, дворец Ниаваран, Площадь Весны, Бульвар Вали-Аср, мавзолей Хомейни и тюрьма Эбрат — следственный центр спецслужбы САВАК. Сейчас там музей. Билет стоит порядка десяти шекелей. Открыто два часа в день — с двух до четырех. В день — одна экскурсия. Самому расхаживать, по-моему, нельзя. Говорят, ее проводят люди, которые сами там сидели. А место — ебануться можно… Строили ее в начале семидесятых. Высоченная кирпичная стена. Железные ворота. Калитка. Все как раньше. А во дворе все стены в табличках с именами заключенных. За восемь лет их были тысячи. Каждый третий — женщина. Матерей брали с детьми. Привозили днем и ночью. Вели в то, что назвали “приемное отделение”. Там сбивали с ног и долбили сапогами. Фуячили так, чтоб человек не встал. Потом волокли дальше — в кладовку. Раздевали. Вещи совали в нумерованный ящик. Давали робу, миску и кружку. Безо всяких там ложек. Чтоб не заточили. Оттуда тащили в новую камеру. Там валили на железную койку, привязывали и долбили куском кабеля до потери пульса. Потом обливали водой и вели к деревянному сиденью. На нем фиксировали так, чтоб прямые ноги были под углом 90 градусов к телу. И Моххамад — двухметровый детина в белой рубахе — хлестал человека по голым ступням обрезком кабеля. Тот кричал все сильней и сильней, а Моххамад входил в лютость и все громче орал песни иранской эстрады. А подручные смеялись и хлопали в ладоши. Когда жертва теряла сознание, ее откачивали, совали голову в узкое ведро, шептали: “Это — шлем «Апполо», в нем твои американцы летают на луну, а ты полетишь в ад”. И лупили палками по ведру, пока шеф жадно истязал ступни. Потом — электрошок. У сиденья ставили тазик с солью. Избитого приводили в сознание. Сковывали руки. И сапогом вжимали кровавые ступни в крупную соль. Там все это есть! Включая измученных людей и дюжих палачей — восковые фигуры.

     — И ты все это видел? Был в пыточной камере?

     — Это не пыточная. Там ни о чем не спрашивали. Просто ломали. С первых минут убивали сопротивление, мышление и волю. Ты, конечно, помнишь, как у Оруэлла: цель пытки — пытка. А здесь нет. Здесь цель — превратить заключенного в полуживой ломоть мяса, пронизанный дикой болью и страхом. Готовый на все, только чтоб хоть на миг прекратить муки. Здание поделено на две части. В одной — обиталище палачей, следователей, охраны и начальства. В зной есть вентиляция. А в холод топят. В остальной — ни тепла, ни отдушин. А в Тегеране-то климат резко континентальный. Летом — жуткий жар, зимой — лютая стужа. В общих камерах в посуде замерзала вода. А тех, кто сидел в одиночках для особых узников, грели таким, знаешь, как бы чайником. Там охрана стирала носки и мыла ноги. Замерз? Просишь пить? Попей, погрейся… Все там было — подвешивали за ноги. Впрыскивали препараты. Сажали в горячую клетку на ножках, сваренную из арматуры, с электроплитой снизу и железным листом сверху, чтоб жар не уходил. Ну, то есть отрывались по полной. Загубили в муках множество людей.

     — Как думаешь — сейчас там такое есть?

     — Да в любой несвободной стране это есть. Ведь суть власти и тогда, и теперь одна и та же: диктатура. Иран аятолл — такой же мрак запретов, ужаса и садизма. И еще круче, чем при шахе. Но дело не в Иране. Там, где власть подавляет свободную мысль и гражданское действие полицейскими мерами, насилие и пытки есть всегда. В Сулеймании тоже есть схожий музей — тюрьма, где держали курдов при Саддаме. Почти так же все. Конечно, после таких посещений тяжело. Одарка вообще замкнулась и замолчала на полдня.

​

6.

​

     — А куда потом?

     — Да прочли, что в армянском квартале можно тайно и дорого купить вино и самогон. И немцы из команды подтвердили, что раньше у них получалось.

     — И как?

     — Облом. Ничего не вышло.

     — И сколько вы там сидели всухую?

     — Десять дней. Это знаешь — как обычно на востоке. Мы пишем в Эрбиль: когда будут визы? А они: завтра! Завтра! Приходит завтра. Виз нет. Мы снова пишем: когда? А они: завтра! И так — десять дней. А потом вдруг хабах — присылают. И не вклейки в паспорт, а бумажки А4 на арабском и с печатью. И пишут в мейл: езжайте мол, скорей. А то без вас все раскопаем. Или вода все зальет и увлечет в пучину. Мы сели в автобус. Точно такой, как в кино про Восток. И двинули в Ирак. Пустыня в мороз под полной луной — это, я скажу тебе, вид. Мир в серебре. Прибыли. Вылезли. Тьма, холодина, звезды, пески и чек-пойнт. Какие-то расхлябанные мужики в усах и автоматах. Рядом — доми-и-ишко — чайхана. В ней — только чай. И персы в чалмах и пиджаках. Они все косились на Одарку, замотанную в широкий бордовый платок, но молчали.

     — А потом?

     — Пошли к чек-пойнту. Пропустили нас удивительно легко и быстро. Часа через два — на рассвете — пришел автобус на Сулейманию. А дальше — в лагерь. Копать древности.

     — Ты говоришь, вы рыли на Мосульском водохранилище. А когда шли бои за Мосул?

     — В 2017-м. В 2014-м его взял ИГИЛ. Объявил халифат. В 2016-м осенью коалиция пошла на штурм. И за девять месяцев разломали там в хлам аэропорт, базу Аль-Газали, университет, Старый город и кучу жилых домов. Сколько угробили народу — неведомо.

     — Но ведь ты в Курдистане был в первый раз как раз зимой 2017-го.

     — Да.

     — И?

     — Что?

     — Далеко оттуда?

     — Не очень.

     — Ну — примерно?

     — Километров пятнадцать.

     — И что?

     — Не знаю. Но каждую ночь в той стороне было зарево, бухи и взрывы.

     — А вы?

     — А мы пили пиво. Его в Курдистане пить можно. И обсуждали положение в мире.

     — А в этот раз?

     — А в этот раз — обсуждали положение в мире, будущее человечества и пили пиво. Кстати, мы с тобой хотели кой-куда зайти….

     Гавань, где теснятся мачты яхт, твердыни и террасы Старого Яффо, венчает древний маяк. Узенькие лестницы в стенах с реющими где-то в сужающихся высях стягами цивилизаций — кружевными лифчиками и стрингами — ведут к дому Симона Кожевенника.

     — О! Вот прямо здесь, — гордо объявляет он, уперев руки в боки, — высшие силы уведомили апостола Петра, что запреты кашрута — не для него. И вообще, есть можно все, от чего не пронесет и не помрешь.

     Войти в этот дом нельзя — частная собственность. Сразу за ним — тот самый древний маяк. На краю крыши — с десяток больших круглых кувшинов, может, помнящих апостола…

     Проходим через полную туристов площадь. Пересекаем улицу Йофет. И в глубине квартала находим пивную “BeerBazaar”.

     — Отведаем местного?

     — Отчего нет? Хотя и дороговато.

​

7.

​

     — Собирать пустые банки и бутылки в городе — все равно что в лесу грибы. Кто-то наивно выходит с пакетиком. Как с корзинкой. Ходит по улицам, как по тропинкам. И берет только случайные — те, что стоят и лежат на земле, в кустах и клумбах, и — на тумбах. Эти ребята никогда не лезут в урны и мусорные баки. Да и такую-то баночку из-под колы берут с оглядкой — как бы кто из прохожих не увидел. И украдкой в пакетик суют. Считают этот промысел стыдным.

     Толик Шляпентох отпил большой глоток. И продолжил:

     — Смешные. Будто прохожим до них есть хоть какое-то дело. Понятно, много они не находят. Если только не выпадет особая мазаль. Ну, словом, все как у простых грибников-любителей. А есть профессионалы! Люди со сноровкой, мозгами и струментом. С особыми перчатками, чтоб шарить в мусорках, щипцами, чтоб ловко цеплять тару, лежащую за оградами или под лавками, штырями, чтоб возвращать форму мятым сосудам. Они знают грибные места. Человек из тех, про кого я сказал вначале, никогда не поедет искать за десять остановок от квартала, где живет. А профессионал поедет. И не за десять, а — за больше! И вовсе не обязательно на автобусе. А на электровелосипеде. Не обращали внимания, сколько на них азиатов раскатывает с рюкзаками да мешками?

     — Нет.

     — Так обратите. И вот, скажем, едет он, допустим, из Холона в Яффо. Потому что здесь — вот вокруг того, где мы с вами сидим, — как раз такое место. В Холоне что он найдет? Шиш с маслом. Там все, что ему надо, кладут в пакетики и бросают в мусорные баки. Все ж таки глубоко в них зарываются совсем немногоие. А Яффо — место вольное, туристское. Тут банки-бутылки растут там, куда их метнут-поставят. Потому и набирают знатоки-умельцы-профи добра недетские сумищи. Но стекло почти не берут — тяжело. В основном, алюминий и пластик. Я лично знаю мужика, что ходил в самострочных штанах и майке-бухайке. Днем пил пиво и играл в нарды. А вечерами, как на службу, ездил сюда “по грибы”. В той же майке. И тут как-то бац — иду и вижу, — он грузит в “Мини” ящик мартини, весь в новом Бенеттоне и с шикарной шиксой. Я ему без подгребки: “Куда ты, брат?” А он: “Видишь — еду с Мусей в Эйлат”. А как было дело? Занесло его от нечего делать в промзону. Там он и шлялся. И — хоп — обнаружил ворота, закрытые на одну проволоку. А за ними — халупу из жести и шифера. Он осмотрелся. Проволочку размотал. Тихонько тронул створку, глянул внутрь и вошел безо всякого шухера. Там — двор. В нем — никого. В домишке дверца вообще каким-то болтиком закручена. Ну так он в нее и зашел. И нашел семь десятков огромных мешков с разной тарой. Мигом нанял фургончик и шофера. И вывез в порядке шитого-крытого шахера-махера.

     — Я, Толик, думаю, что он попутно пулял малышам наркоту. Что-то не верится, что он вот так — на одной только таре, и вдруг стал богат.

     — Э-э-э, здесь у нас и не такое случается, брат. Как-то раз в Ришоне… О, прости, мне на трубку звонят!..

     Толик — художник. Причем хороший. В том смысле, что умеет рисовать и выполняет заказы. То есть — как это здесь не так уж часто бывает — он действительно работает, а не только называется художником. На все руки мастер. Хочешь — сделает копию Шагала. Хочешь — за особые деньги — что-нибудь из раннего Пивоварова. А хочешь — забубенит что-нибудь свое — ну, скажем, размашистыми свободными мазками изобразит Бат-Ям на закате. И случается, даже зарабатывает неплохо. Вот и недавно, похоже, опять что-то продал. Потому что пьет пиво и нас угощает.

     Сын слушает его в изумлении. В окне и впрямь гаснет закат. А на его месте разливается сияние “Classic New York Hot Dog”.

​

8.

​

Теперь мы с Мирой гуляем здесь с Мириам и Эстер — античными красотками.

     Мириам — роскошная блондинка с отменной фигурой и тонким вкусом. Мастерица находить в огромных моллах среди тысяч одежек и застежек изумительные платья из фиолетовой дерюги, которые так идут моей жене. Виртуоз создания запеканок, пирогов и блюд, которые я и не знаю, как назвать. Обожательница трех своих котов, найденных в разное время в разных местах при весьма непростых обстоятельствах.

     Особенно мне запомнилась история пушистого и пугливого Шекеля, который был обнаружен еще в промокшей и промерзшей мартовской Москве на набережной Яузы-реки под капотом брошенной машины “Москвич”.

     Вот спешит Мириам как-то утром в изящных сапожках на шпильке и пальто от Диор в ресторан “Аленький цветочек”, коим заведует. И, проходя мимо корявого автомонстра с убитой сивой чешуей, вдруг слышит непривычные звуки. То ли стоны, то ли стуки. Отважно окунает сапог в жирный снег. Подходит. Глядит в залитое уличной жижей, еще прозрачное оконце. Там — никого и ничего кроме гниющей лиловой ткани, пластмассы, руля и дермантина. Но стоны и стуки откуда-то несутся. И явно их рождает не пламенный мотор, а кто-то живой.

     Мириам достает телефон и звонит товароведу Хасану с ником Буржуй. Тот является быстро. В больших сапогах. В телогрейке овчинной. В джинсовом прикиде огромный мужик. С монтировкой в руках. Быстро вскрывает капот. А там — кот. Страдает-погибает. Мокрый, грязный, тощий комок серой шерстки средь пластин и трубок. Лежит и плачет. Один на свете. Откуда явился и как сюда попал — неизвестно.

     Мириам его берет и прячет на груди. Кутает в кашемировый шарф. И несет в ресторан. Вот такие, господа, бывали в Москве героические Мириамы. А теперь она здесь. И известна вам. Как и Шекель, выросший в огромного котяру. Как она его выходила, выпоила и выкормила, знает только повар “Цветочка” и Эстер — Мириамова дочка.

     Сосед Шекеля по кошачьей коммуналке — белый, как маскхалат, кот Шимон. С ником Маленький Шмон. Он вечно рыщет на шкафах и под кроватями в поисках утраченного. То ли времени. То ли резинового мячика. То ли пищи.

     Его тоже нашли. Но только на помойке. Нашла Шимона Эстер. Вот так погулять с девчонками пошла, нашла и принесла. Сперва думали — он сиамский. А как помыли, то увидали — снежный. Быть бы ему невестой. Да он — мальчуган.

     Третий в компании — Байрон. В черном фраке, манишке и перчатках цвета кости. С необъятными глазами. Вечно удивленный миру бунтарь. Он и явился в их жизнь, как надлежит Байрону. Был ловко схвачен, когда летел с крыши на уровне четвертого этажа. Почему он падал, как сбитый ас, мимо Мириамова балкона — неведомо. А она именно в это время развешивала там сияющие ночнушки. И краем глаза увидела его убойное пике на шипастые кусты и ржавые пики ограды. Но… один изящный жест, и лорд-летун спасен.

     Теперь все они имеют себя красиво быть-держать в доме тридцать по улице Герцля. А тогда… Едва мой сын видит эту команду, как дает им новые имена. Серый Шекель стал — Гаш. Черный Байрон — Кокс. А белый Шимон — Морфий.

​

9.

​

Мы с ними познакомились в доме, куда вошли с сыном, поговорив о Бальфуре. Увидев нас, коты прыснули в разные стороны. А Байрон с диким криком взлетел чуть не к потолку. Но потом они унялись. И каждый пошел по своим делам.

     Сын и Мира — моя жена — не виделись почти год, с нашей прошлой встречи в Афинах. Но мне показалось — обнялись так, будто расстались дня три назад.

     Куриный шашлык и индюшачьи пельмени — для нас. Водка, вино, хумус, салаты — для него и для всех.

     — И когда ты снова начнешь есть мясо!?

     — Мамуля!

     — Тебе же это необходимо. Не понимаю, как в своих разъездах ты справляешься…

     — Мака, не усложняй!

     — Ну это же такие мощные нагрузки — все эти хождения по пустыне, катания, копания… У вас в компании все вегетарианцы?

     — Не все. Нас таких несколько.

     — И что, когда другие едят мясо, тебе совсем не хочется?

     — Раньше хотелось. Теперь — нет.

     — А курды, наверно, едят?

     — Да. Но редко. Его мало. Оно дорогое. Особенно сейчас — когда война. И еще зависит от того, как ты живешь, — сам по себе, в семейном доме или на базе — в кооперативе. Если тебя принимают в семье, надо сразу сказать, что мясо ты не будешь. Потому что тебя примут как гостя, нажарят, скажем, люля, а когда подадут и ты откажешься — не поймут. Обидеться, может, и не обидятся. Но, как говорится, осадок останется. А на базе просто предупреждаем: стольким-то из нас мясо можно, стольким-то — нет. Конечно, на занятиях устаешь. Но они часть программы. И со мной все норм.

     — А что за занятия?

     — Ну… — он туманится, — разные.

     — Вы что, и стрелять учились?

     — Что значит — учились? Я умею. Но в этот раз из M4 впервые. Все больше из АКМ.

     — Да зачем!? — восклицает изумленная Мира.

     — А как иначе? Курдские товарищи говорят: пойдем, постреляем? Откажешься — могут не понять. Вообще, тренировки там устроены круто. Марш-броски. Физподготовка. Я шесть кило скинул.

     — Само собой. Странно, что вообще не отощал. Без мяса-то…

     — Как видишь. Но ведь постройнел! И главное — больше понял про народ. Я и в первый раз много узнал такого, чего ни в книгах нет, ни в YouTube не увидишь. И это для меня очень ценно. Я ж не только историк. Я — этнолог! И обычаи, еда, работа, свадьбы и дни рождения, шутки, песни, сказки, пляски и стрельбы — это все мое. Удивительное дело — лично общаться с теми, для кого вся жизнь — с самого детства — борьба. В самом прямом смысле слова. Либо — за будущую свободу, либо — за ту, что уже удалось отвоевать.

     — А откуда у них М-четвертые?

     — Во-первых, у ИГИЛовцев брали. Во-вторых, американцы дают. А в-третьих, — мы. Они говорят: Израиль — наш единственный друг на Востоке. Так и есть. Если б не Израиль и Штаты, их бы под корень вырезали. ИГИЛ и так зарыл в песок тысячи езидов. Штаты даже Рожаве помогают — восточной Сирии. Там есть и наши ТАРы. Но они не любят их светить прессе.

     — А ты откуда знаешь?

     — Я видел. Я там был.

     — И что тебя туда понесло!? С ума сошел? Там же турки долбят каждый день! — уже по-настоящему кричит Мира.

     — Там, где турки, мы не были. Так — пару раз их джеты пролетали. А понесло, чтоб увидеть Рожаву. Где строят безвластное и бесклассовое общество. Без правительства в обычном смысле. Союз автономных общин. Я же про нее лекции читаю. Как не съездить?

     — И что у них — получается?

     — Не пойму. Порой вроде — да. А местами — не слишком. Скажем, централизация управления там остается. Капитала как бы нет. А малый частный бизнес есть. Командиров выбирают не везде и не всех. Чиновники иногда не слушают или искажают решения народных сходов. Ну и так далее. Но это ж эксперимент! А они редко удаются сходу. Особенно — когда вокруг враги. Махно? Героический провал. Каталония? Тоже. А у этих может выйти. Это ж особая культура, особая ситуация, особый опыт, боевой дух.

     — И как — обошлось без приключений?

     — Ну, как сказать? Ночью в полной тьме, когда своего отражения не видишь в воде, лица замотаны по глаза, а автоматы — в тряпках, чтоб не звякнули, в лодке форсировать Евфрат — это не приключение?

     — Ух ты! Ничего себе. Ты видел Евфрат!

     — Я опустил в него руку, как в ток времени. Чуть не плакал на реке вавилонской…

     — Понимаю. Выпьем.

     Хлопаем по рюмке “Абсолюта”.

     — А встреча в пустыне с асадовцами — не приключение? Патруль. На пяти джипах. Хорошо, с нами шел эскорт YPG. Командир Розерин их засекла, и приказала нашим пикапам свернуть и идти параллельно — за цепью барханов. Потом в удобном месте — вообще развернуться и лечь на обратный курс. Большой вышел крюк, зато — без выстрела.

     — И что — у вас тоже было оружие?

     — Нет. — Показывает глазами на Миру. — Нас охраняли. Но оружие было. Нам бы его дали, если б вышел бой. А так мы стреляли только в тренировочных центрах.

     — И Одарка? — улыбнулся я.

     — И Одарка. И Люсиль. И Марго. Но ими занималась Розерин. Это значит — Заря.

     — Восхитительно! И из ТАРов стреляли?

     — Да. Хорошая машина. Но из нее лучше бить одиночными. Но — часто.

     — А если тебя призовут в ЦАХАЛ — пойдешь?

     — Погляжу. Мне здешнюю жизнь еще понять надо. Но сперва — поеду в Украину.

     — В Украину! — всплескивает руками Мира. — А там ты что забыл?

     — Туда все наши съезжаются. И — Одарка…

     — Одарка?

     — Да.

     — И что?

     — Мы с ней сговорились о встрече в Киеве. Тогда и станет ясно — что.

     — О! — говорю я. — Одарка? За это надо выпить!

     Мира долго смотрит на него.

​

10.

​

Ночью она говорит:

     — Ну вот, наконец-то и Одарка у нас!

     — А что? — отвечаю. — Взрослый мужик. Пора определяться. У нас в его возрасте он уже почти в школу пошел.

     И через пару минут:

     — А ты веришь, что он там был просто так — в экспедиции?

     — Да. А ты?

     — Не очень.

 

​

Елеон

​

1.

 

Даркон ему дают сразу. На пять лет. Это — израильский иностранный паспорт. С ним доступен безвизовый въезд во все страны ЕС и еще во множество мест. Мы с Мирой ждали несколько месяцев. А ему вручают через неделю после подачи заявления. Он просто идет на прием к начальнику отдела МВД. Без нас. А вернувшись, говорит: все — завтра получаю. Едет и получает. Такой сноровки, признаться, мы не ждали.

     — Кстати, слушай! А когда ты в Киеве в посольстве оформлялся как репатриант, что там сказали про штампы и визы на фарси и арабском? Мы опасались, что тебя завернут. Ведь Иран и Ирак — страны-враги.

     Он улыбается.

     — Ну, начнем с того, что меня на въезде из Польши в Украину битый час допрашивали и снимали, звонили куда-то. Но потом все ж пустили. Я им все прямо рассказал — международная экспедиция. Предупредили, чтоб вел себя без фокусов. Ну, я и поехал. А в посольстве сперва опешили. Смотрят в паспорт, как в афишу — коза. Вертят в руках, друг другу передают, тоже куда-то звонят. А потом говорят: пройдите, пожалуйста, к офицеру безопасности. И ведут в комнатку на первом этаже. Там за столом с компом и телефоном сидит молодой серьезный мужик. Смотрит мой паспорт и спрашивает, откуда у меня вся эта байда. Я ему открытым текстом, что был в Иракском Курдистане дважды подолгу с экспедицией в древних городах. И один раз добирался туда через Иран.

     — А про Рожаву? Она же в Сирии…

     — Мы ведь туда ехали безо всяких виз и разрешений. Просто курды из РПК связались с курдами из YPG и перекинули нас туда-обратно через речку. Так что об этом рассказывать я не стал. А он и не спрашивал. Ну, еще малость поговорили. Он меня послушал, на меня посмотрел. Паспорт мой в руках повертел. И говорит: “Если можно, оставьте, пожалуйста, на время ваш документ. А завтра вам позвонят”. — “Да как же я оставлю? — говорю. — Он у меня один”. “Украинский вид на жительство есть? Ну и хорошо. Вот с ним пока и походите. Завтра все решим”. А с утра мне звонят и зовут к консулу. Там — толпа народу, огромные анкеты и всякое крючкотворство. Но разговор недолгий. Ну и отдают мне в окошечко мой паспорт с вклейкой. Уж что они с ним у себя делали — не ведаю. Может чем просвечивали? Но пропуск в Святую землю выдали. Потом “Фонд дружбы” выдал билет. И вот я тут.

     Тут — это в автобусе № 406 Бат-Ям — Иерусалим.

​

2.

​

Кто не знает иерусалимский автовокзал — здоровенную башню с просторным тоннелем, куда приходят междугородние автобусы? Там на входе ты выложишь всем на показ часы, горсть монет, ключи, телефон и прочие карманные железки. Твой багаж просветят в особой машине и выпустят тебя в светлый зал — в толпу пассажиров. Где почти непременно ты услышишь веселый крик девоньки-солдата с большим автоматом: “Рива! Ты куда, блин, прешь? Нам — в другую сторону!”

     И пройдешь своей дорогой — чередой магазинов, лавок с побрякушками, одежкой, сластями и пахнущим корицей с кардамоном кафе. К стеклянным дверям, ведущим в вечный город, где тебя ждет табун автобусов. Езжай — не хочу.

     Но ты сядешь в трамвай. И покатишь мимо рынка Мохане-Егуда, мимо площади Давидка имени первого израильского миномета, работы Давида Лейбовича, мимо площади Сион. До самых Яффских ворот, радуясь, что рядом твои любимые.

     Здесь — в табуне мини-вэнов, хрустя банками из-под “Пепси”, — прежде чем шагнуть под сень древней оттоманской башни, ты возгласишь:

     — Стыдимся мы входить слепыми в сияющий Ерусалим!..

     — Это — что?

     — Гумилев.

     — Он здесь был?

     — Да. Мечтал скончаться вон под той сикоморою. Где с Христом отдыхала Мария.

     Он оглядывается по сторонам.

     — Под какой сикоморою? Где сикомора?

     Мира смотрит на нас широко улыбаясь. Ей безумно идут парижская фиолетовая косынка и темные очки.

     — Да будет еще. Будет сикомора.

     — Ну что, пошли?

     И мы вступаем в раскаленный город, где от жара небесного спасают тысячи сводов, навесов и арок. Вступаем в путаницу коридоров — залов огромного рынка. В галдящий лабиринт, полный уводящих во все стороны таинственных лесенок и проулков, сувениров и мундиров. Если можно так назвать оливковую форму вооруженных солдат и черную — увешанных всякой всячиной полицейских, порой заливисто хохочущих, а порой пристально осматривающих окрестность.

     Бурнусы и тишотки, тюрбаны и бейсболки, сандалии и кроссовки, ступающие в пыль веков, смешанную с обрывками торговой упаковки. Разноцветье ковров, кож, чеканки, соков и специй. Щекотно в носу.

     Немного похоже на самую старую часть знаменитого константинопольского Гранд Базара, шумного и необъятного.

     Кстати, мы как раз собираемся ненадолго в Стамбул.

​

3.

​

     — Приедешь к нам туда?

     В толпе, заполнившей торговые тоннели, мы движемся медленно и можем говорить. Спрашиваю я без особой надежды. Ну, а вдруг?

     — Там очень прикольно. Сам понимаешь — врата Царьграда, бухта Золотой рог, Святая София, Галата, Перу, мосты, дворцы, зубчатые стены и башни, площадь Таксим…

     — Ну Пака! Ты что!? Как я сейчас поеду в Турцию?

     — А что? У тебя же и подружка там вроде была…

     — После Курдистана. Объяснить?

     — Да поня-я-я-ятно… Жаль. И как же мы порой сами себе усложняем жизнь…

     — Все эти сложности — хуйня в сравнении…

     — С мировой революцией?..

     — Ну, хотя бы — да.

     — Эх, не надо было пускать тебя туда.

     — А вы могли?

     — Не знаю. Может — могли.

     — Пака. Ты — отмороженный диктатор и тиран, — с пафосом произносит он. И хохочет.

     Вот такой партизанский стеб.

     — Ну, да. И — позо-ор, позо-ор, и кинжал нам — тиранам! — запеваю я песню эсеров.

     — Там не совсем так. Там тиранам хуже достается. Но ты — мой тиран дорогой. Я за тебя словечко замолвлю перед народной расправой.

     — А пока до нее дойдет — где мы повидаемся? Куда ты привезешь мне книги?

     — А что у вас за план?

     — Сперва — к друзьям в Кемер. Потом в Стамбул дней на пять. Оттуда — в Афины.

     — Ха! Вот. Я к вам туда и прилечу! То есть заеду в Бат-Ям, возьму твои книги, загружу в рюкзак и притащу. Затусим в Экзархии. Сколько брать?

     — А так затусили б на Таксиме.

     — Ну говорю ж я тебе. Мне туда нельзя. Береженого Бог бережет.

     — Вот это ты — в точку.

     — Сколько книг брать?

     — Сколько тяжело не будет.

     — Хорошо. Понял. А дальше — куда?

     — В Цюрих. Там вечер в ленинском подвале.

     — Прикольный городок. А знаешь, когда Ильич из того дома съехал… Ну, где этот ваш подвал… То за последний месяц не уплатил. А на черной лестнице хозяева нашли огромный мешок, полный писем трудящихся. Со всего света. Он их туда пихал и забывал.

     — На него похоже.

     — Ну и вот. Ты про это помни, выступая в подвале.

     Движение замирает. Перед нами процессия паломников — корейцы в разноцветных кофтах поло. Ближняя ко мне пожилая дама — в слезах. Впереди — хрупкая барышня в накидке от Louis Vuitton, согнувшись, несет на спине довольно большой деревянный крест.

​

4.

​

     — О! Виа Долороза — Скорбный путь — дорога на Голгофу. Ведет прямо к Храму Гроба Господня. Пошли за ними.

     Сколько раз я был в Храме? Не знаю. Как не помню, сколько раз — у Стены Плача. Помню только и там, и там — множество людей. И как греческий монах у голгофского креста, приняв у меня записку и монеты, удивился, я так и не понял, чему — то ли слишком много денег, то ли маловато. И как на подходе к Котель Маарави седобородый старец в лапсердаке, увидев, что я без головного убора, подал мне картонную кипу.

     Выходя из этих пространств, я всякий раз понимаю, что был там как бы в полной пустоте. И роскошная феерия реликвий и лампад в Храме Гроба, и лаконичный аскетизм единственной стены Храма Соломонова текут по моей памяти как слайды PowerPoint — отдельными фрагментами и вне любой последовательности.

     Вот мы неведомо как вереницей закоулков проходим в палаты, где правят службу чернокожие монахи в незнакомых облачениях. Где иконы — на картоне. А на подоконниках и в нишах среди свечей стоят чашки с недопитым кофе и тарелки с ломтями хлеба. Где веет древней нищетой и изобильным великолепием. И вдруг — через десяток шагов — оказываемся на жаркой улице среди терракотовых стен.

     А вот солдаты-новобранцы на древней площади у подступов к Стене, разбили свой бивак среди цветов и олив. Бородатый сослуживец в вязаной кипе доставил им еду в коробках из фольги и воду в пластиковой таре. И вот теперь сидит и курит на подножке своего грузовичка.

     Сквозь этот хаос образов и картин проступает прекрасное небритое лицо в кепке кибуцника сороковых годов и, ободряя, улыбается. И машет мне рукой.

     — Ну что — пошли?

​

5.

​

К Елеону идти не сложно. На этот раз мы выбираем путь прямо через Львиные ворота — держась в тени, по улице Аль Алам, не заходя на Короля Фейсала, где сторожа Аль Аксу сторожат. А слева — базилика Святой Анны. Когда-то там служил один кюре… Почтенный, удивительный старик. С прекрасными лучистыми глазами. С тонзурой средь роскошной седины под войлочной шапчонкой пилигрима. И в валеночках серых на ногах усталых. Петь псалмы и тропари он приглашал любых туда входящих. И гости пели. И, взлетая к сводам, все звуки, оттолкнувшись от колонн и стен, весь наполняли Божий храм.

     “Достойно есть яко воистину блажити…”, “Te Deum laudamus…”, “Let us sing…” Волшебная акустика. Восторг. Но мы проходим мимо, чуть пыля. Не в этот раз. Давайте — не сейчас.

     Но вот — ворота. В шестьдесят седьмом в дыму и грохоте гранат и автоматов сюда ворвался, кровью истекая, безбашенный спецназ Моше Даяна, чтобы в конце пути войти туда, где только что мы были, — к Стене Плача. И, опустив винтовку дулом вниз, рыдать, припавши к ней. Рыдать от счастья.

     Но вот и поворот на Елеон. С него к Ерусалиму шел Иисус. И подошел к подножью — в сад олив. Они стоят здесь и сейчас — все те, что слышали его мольбу в ночи: "Господи, возможно все Тебе; мою ты чашу мимо пронеси…” И я, внезапно испугавшись, прошу: “да, пронеси! Мимо него. Мимо меня. И мимо всех нас. Ведь Ты всеблаг! Так пронеси… Спаси нас и помилуй, всемогущий".

     — Да. Здесь я бы мог остаться навсегда, — говорит Мика непривычно серьезно.

     Мы садимся в тень на теплые ступени.

​

6.

​

     — Помнишь песенку пиратов из кино: “бродим мы по разным стра-анам. И нигде не вьем гнезда. По морям и океа-анам лихая нас влечет судьба…”

     — И что же? Так и будете всю жизнь скользить по глобусу?

     — Не знаю. Как пойдет. Видишь, как все выходит. И потом — очень может быть, что как раз здесь мы теперь останемся. Но будь моя воля — я бы не выходил из нашего леса.

     — И я. Хороший лес. Сказочный.

     — А правда, что ты в детстве уходил проверять — сможешь ли там выдержать один до утра?

     — Да.

     — И как?

     — Один раз удалось. Пошел я туда вечерком. Фонарик — на лоб. И вперед. Иду — про что-то думаю. Стараюсь глаз об сук не выколоть. Тут, как всегда, берет меня трепет. И я сворачиваю к реке — там просторней, светлей и не так жутко. С откоса небо видно. Иду. Стараюсь не хрустеть. Тишина, пустота и тьма кругом сказочная. Завораживает. Сама меня несет. И выносит к мостику у Красного поселка. Вода серебряная светится. А небо за Брусиловским храмом — уже малость розовое. То есть шел я несколько часов, хотя ходу туда от нас всего минут двадцать. Подхожу я к мостику, а на нем — бабенция. Телесная. Круглая. Сочная. Сарафан в петухах. Шаль на плечах. Косы намотаны. Глаза лучистые. Губы пухлые. В губах — папироса. “Не свети, — говорит, — мне в глаза своей дуротой”. Я фонарик, что на лбу, выключил. Там у них лампа на столбе и почти светает уже. “Куда путь держишь, молодчик?” — “Так, — говорю, — вышел пройтитца-прогулятца”. — “Откуда такой?” — “С той стороны”. — “И что — через лес вот так прошел, — явился-не запылился?”— “Да как сказать? Да. Пробрался-не ободрался”. — “А дальше? Может, зайдешь — чайку хлебнешь? Калачика прикусишь?” И тут вдруг взял меня ужас. Будто из воды ночной поднялся и окатил всего. “Не-ет, — говорю, — тетенька. Пойду уже”. — “Жаль, дружок-пирожок. А то — побаловалась бы. Перед рассветом — самое баловство”. Тут совсем уже лед меня пронял. Хоть беги. Но я стою. “Так что? — говорит. — Пойдешь?” Лыбится вся — зубы сверкают. От лампы желтый свет на косы падает. “Пойду”. — “Ну — иди-иди. По пути не пропади. Хороший у вас лес. Жаль — пустой. Лешего в нем нет. Уже сколько лет…” Тут я — поворот кру-гом. Рукой махнул. И двинул. Сперва — тихонько. Будто мне все едино. Потом — за кустом — быстрее. Дальше — скоренько на обрыв, держась и карябая руки о стебли. А уж в ельнике дунул домой. Такая история.

     — А как это? — спрашиваю, — лес, а лешего нет? Он ведь в каждой чаще должен быть.

     — Вообще, — говорит, — это точно не известно. Одни сказывают — в каждой. А другие — что может уйти. Почему? А кто знает? Мне на севере говорили: лес у нас — загляденье, а жаль — лешего нет. Беречь его некому.

     Разговор о севере, русском лесе и лешем среди иерусалимских олив звучит диковато. Мика подходит к древнему древу и обнимает его. И замирает.

​

7.

​

Я снова волнуюсь — вдруг служители его прогонят. Но нет. Он припадает щетиной щеки к вековой бугристой коре. Замирает на пару минут. Чуть отступает, держась за ствол.

     Мира достает телефон. Направляет на них камеру — на него и оливу. Он плавно проводит рукой в воздухе — как бы отводит взгляд объектива. Мол, не надо, не время…

     Мы выходим из сада на каменный путь, где когда-то народ стлал одежды свои под копытца Христова ослика. Прямо и чуть выше — обитель Марии Магдалины светит в синеве золотыми факелами куполов. Справа — то самое древнее кладбище, куда, как веруют многие, придет Мессия или вернется Спаситель, — “гора дома Господня, что будет поставлена во главу гор и возвысится над холмами, и потекут к ней все народы. И скажут: придите, и взойдем на гору Господню, в дом Бога Иаковлева…” И перекуют мечи — на орала. А копья — в серпы. И воцарятся всюду мир, свобода, любовь и добро.

     А если пройти еще выше, то слева, за сухими шипастыми кустами и сеткой-рабицей, — малая площадка — едва заметный с дороги уступ на горе. Хотите — отогните край забора — это не сложно, — как когда-то давным-давно показал нам с Мирой гид Мустафа, и пройдите на место, откуда по преданию Иисус возвестил Иерусалиму, что остается дом сей пуст. Но пуст ли он?

     А еще выше — башни монастыря, пастбище автобусов и бескрайняя глубина.

​

8.

​

Обратно к автостанции мы не едем. А идем по чудной улице. В ее начале — там за спиной, — если оглянуться, хорошо видны крепостные стены. А здесь на раскладном стуле сидит седой человек в черном кафтане и шляпе. Он играет на гитаре и поет битловскую “Let It Be”. Как неожиданно! И Mother Mary в его устах делает мир вокруг еще таинственней, чем он казался. Он великолепен. Густые чуть седоватые пейсы вьются ниже его шелкового пояса.

     Дальше по правую руку — старые жилые дома. По левую — торговые ряды, похожие на старинные. В них рядом — кафе “Аrlоzorov” и “Jabotinsky”. Оба закрыты. И, похоже — насовсем. Хорошо, что они рядом. Возможно, у них общий хозяин — начитанный человек. Он знает: Жаботинский и Арлозоров — беспощадные идейные враги внутри общего великого движения — возвращения евреев домой, в Израиль. И оно, заданное мощью воли Герцля, — хотели они того или нет — объединяет их. Пусть их соратники и стреляют друг в друга.

     У моря в Тель-Авиве убили Арлозорова. А через несколько лет недалеко от этого места пушки “Пальмаха” крошили прибывший к бойцам “Иргуна” пароход с оружием — “Альталену”. Это — литературный позывной Жаботинского. Так в его честь назвали корабль.

     Сердце Зеэва остановилось в лагере созданного им “Бейтара” близ Нью-Йорка.

     Нынче пусто в кафе их имени. Ремонт. Смуглые люди метут наружу стружку, куски картона и побелки. Аккуратно сложенные стулья разделяют их подобно баррикаде.

     А чуть дальше открыто кафе “Трумпельдор”. Названное в честь человека, которому отчасти наследуют оба героя, — пятигорского аптекаря, воина нескольких войн, рядового солдата, затем унтер-офицера, а затем и офицера Российской империи, полного кавалера ордена Георгия, одаренного и отважного воина Иосифа — создателя боевых еврейских отрядов, павшего в бою с врагом, защищая первые кибуцы.

     Я говорю об этих людях сыну. Он в изумлении слушает. Ведь до того и представить не мог, что здесь творилось. Этому их на истфаках не обучали.

     Следующим утром мы идем вдоль моря — к месту смерти Арлозорова.

     — А ты, к примеру, знаешь, что этот твой Трумпельдор, как пишет “Еврейская энциклопедия”, отчасти впитал идеи анархо-синдикализма, то есть управления производством рабочими? И даже называл себя анархо-коммунистом?

     — Это ты ночью прочитал?

     — Да. И еще — про братьев Гординых. И других анархистов, приехавших во второй и следующих волнах алии.

     — Конечно, Трумпельдор — великий человек. Удивительный. Совершенно уникальный. И синдикализм для меня вполне себе приемлем. А вот коммунизм, — любой! — прости, но так замаран советчиной, что все приставки — “евро”, “анархо” — не рождают к нему доверия. И потом, “отчасти впитать идеи” не значит, собственно, принадлежать к какому-то движению. И прекрасно, что он искал. Но, прежде всего, Трумпельдор — сионист. И за эту идею сражался. И вообще, я считаю, что если человек желает интеллектуальной и политической свободы, то может жить сразу в нескольких онтологиях. Не противоречащих одна другой.

     — Меня устраивает одна, — говорит Мика и смотрит на море.

     Что за нелепые и темные шутки шутит с нами история.

     Нефтепровод взорван. Кибуц Нир-Оз сожжен. Ближний Восток, Берлин и Лондон машет флагами Палестины. Нью-Йорк, Париж и Сидней — знаменами Израиля. С огромных плазм в Бейруте, Тегеране и Багдаде вещает глава “Хизбаллы”. Израильских заложников меняют на арабских заключенных по курсу один к трем. Перемирие объявлено. Перемирие отменено. Операция в Газе продолжается.

     А мы пьем портвейн из Порто и курим сигары с семьями гения-дантиста Моше Брумана и великого офтальмолога Аслана аль Аслани на террасе в Бней-Браке, улыбаясь друг другу. Воет сирена ракетной тревоги. Откуда летят? С севера? С юга?

     Все равно.

     Мики с нами нет.

​

​