Почему-то оказалось трудно писать относительно развернутый текст про судебный процесс над Женей Беркович и Светой Петрийчук. В виде судебной хроники — легко, потому что главная задача судебного репортера, даже если он, скажем так, волонтер, как я в данном случае, — максимально подробная фиксация событий. Это занятие, которое многие считают непосильно печальным, парадоксальным образом позволяет, наоборот, несколько отвлечься от существа происходящего, оно не оставляет много места для чувств и на время отодвигает мысли. В сущности, это упражнение — ты учишься управляемой диссоциации.
Задача же написать лирический текст выбивает почву из-под ног. Лишенный спасительной самовмененной миссии, ты замираешь перед пустым вордовским файлом, погружаясь в липкую кафкианскую тину и космический холод. Ты вынужден признаться себе, что являешься не только свидетелем жестокой пытки, публичного изнасилования, демонстративного глумления над законом, здравым смыслом и бесспорными базовыми нормами вменяемого социума, но и жертвой тоже. Такова, собственно, и задумка, как утверждают бывалые, таково назначение показательного судебного процесса: сочувствующие и сомневающиеся должны в итоге не только получить травму свидетеля катастрофы, но и остаться с закрепленным чувством обреченности и беспомощности.
И вины, разумеется. Вина — обязательная приправа, важнейший компонент ядовитого блюда. Ты виноват, потому что на свободе, потому что никак не можешь помочь мученикам, потому что не можешь остановить и наказать мучителей, тебе трудно думать о будущем жертв. Но ты продолжаешь жить, пить вино, нюхать липы, слушать музыку, читать стихи. И еще тебе отдельно стыдно за этот вот стыд, ты все время думаешь о ничтожности своих моральных мук в сравнении с тем, что происходит с самими героями этой гнусной высокой трагедии. Которые, кстати, не сомневаюсь, как раз рады, что ты жив и нюхаешь липы.
В общем, ты испытываешь полный набор чувств, относимых психологами к категории “труднопереносимые”. Согласно одной из распространенных рекомендаций, следует позволить этим труднопереносимым чувствам превратиться в какие-нибудь более переносимые. Например, в гнев, ярость, ненависть. Но и с этим есть проблемы. Оставленные без выхода, некоторых они питают силами, других — разрушают почти физически, как проглоченная кислота. Криминалисты, работающие с жертвами сексуального насилия, пытаются помочь им на мучительном этапе расследования (если до расследования доходит дело) как раз приглашением к диссоциации. От жертв требуется подробное и бесстрастное описание деталей ужаса, оно необходимо для наказания зла, поэтому пострадавшего надо убедить сосредоточиться на деле, отложив сам ужас на потом.
Один мой знакомый, отличный адвокат, работающий, в частности, с несовершеннолетними жертвами изнасилования, дошел до идеи, что всех подростков надо заранее снабжать комплектом для сбора вещественных доказательств сексуального насилия — изобретенным в 1970-х в США rape kit — и заранее учить их им пользоваться. Спросил меня, готова ли я популяризировать эту инициативу среди школьников и студентов. “Эээ…” — кисло ответила я, он с досадой махнул рукой.
Теперь же я таскаюсь на суды над Женей Беркович и Светой Петрийчук, как ходячий rape kit, но без надежды на то, что собранные доказательства когда-нибудь потребуются следствию. Просто — так надо. ДНК мучителей должна быть всесторонне задокументирована.
Считается еще, что физическое присутствие сочувствующих немного помогает мучаемым, сигналит им, что они не одиноки, что про них помнят, думают, за них переживают. Возможно, и так. Но вот наш процесс теперь закрыт для СМИ и публики, никого не пускают даже на так называемый “проход подсудимых” — это когда Женю и Свету в наручниках, окруженными стражей, быстро проводят из временной камеры до зала заседаний по примерно десяти метрам узкого коридора, и можно шепотом им мяукнуть или попытаться высоко высунуть голову из-за фотографов, чтобы встретиться глазами. Теперь можно разве что приезжать неопределенным утренним часом к задворкам 2-го Западного окружного военного суда, чтобы дождаться автозака, привозящего подсудимых из капотненского СИЗО на заседание, и секунд сорок скандировать “Женя! Света! Мы вас любим!”. Но адвокаты просят этого не делать: в районном суде на такое не обращают внимания, а в военном напрягаются — давайте не будем напрягать людоедов, а то они могут и огоньку подбавить под сковородой, получится жарка вместо тушения, хм.
У меня при этом нет никаких сомнений в том, что Женя и Света знают: их любят, о них думают, им хотят и пытаются помочь, никому не все равно. Ну, просто потому что они нормальные. В смысле, настоящие нормальные люди, у которых работа — это дом, дом — это любовь, любовь — это дружба и честность, честность — это категорический императив, вокруг — звездное небо. Собственно, за это им и муки. То есть — за дело.
Можно по-разному, с разных точек обзора анализировать природу уголовных преследований московских режиссера и драматурга Беркович и Петрийчук. Умные люди давно уже в этом разбираются и в целом разобрались: этот показательный издевательский суд окончательно оформляет не сегодня начавшийся — в рамках тотального наступления реакции — разгром современного российского театра. Если в свое время дело “Седьмой студии” казалось кульминацией похода зомби против живых, то теперь понятно, что это была лишь увертюра, а суд над “Финистом ясным соколом” — трагическая развязка. Премия “Золотая Маска”, которую зомби окончательно угнали, предварительно разгромив, только что была вручена новым лауреатам аккурат в день очередного закрытого заседания суда над прежними. Того самого заседания, начало которого задержалось на шесть часов — Женя и Света, которых погрузили в развозной автозак часов в шесть утра, чтобы привезти к одиннадцати, провели их в тесной душной комнатке в наручниках с конвоирами и попали обратно “домой”, то есть в родное СИЗО, лишь к двум часам ночи.
На всякий случай напомню: режиссер Женя Беркович и драматург Светлана Петрийчук в 2022 году получили высшую театральную награду страны “Золотая маска” за спектакль “Финист ясный сокол”. Теперь, в 2024 году, после тринадцати месяцев предварительного заключения, их судят в военном суде по статье 205 УК РФ — “Публичные призывы к осуществлению террористической деятельности, публичное оправдание терроризма или пропаганда терроризма” — посредством спектакля. Часть вторая этот серьезной статьи УК звучит так: “Те же деяния, совершенные с использованием средств массовой информации либо электронных или информационно-телекоммуникационных сетей, в том числе сети Интернет, наказываются штрафом в размере от трехсот тысяч до одного миллиона рублей или в размере заработной платы или иного дохода осужденного за период от трех до пяти лет либо лишением свободы на срок от пяти до семи лет с лишением права занимать определенные должности или заниматься определенной деятельностью на срок до пяти лет (часть 2-я в ред. Федерального закона от 06.07.2016 № 375-ФЗ).
А вот так выглядит раздел “Награды и номинации” в статье про “Финиста” в русской Википедии: Премия журнала Сноб “Сделано в России — 2021” в номинации “Театр”; “Золотая маска” за 2022 год в четырех номинациях: “Лучшая работа художника по костюмам” — Ксения Сорокина, “Лучшая работа драматурга” — Светлана Петрийчук, “Лучший спектакль в драме, малая форма” и “Лучшая работа режиссера” — Женя Беркович; Премия Ассоциации театральных критиков за 2021 год.
Пьеса рассказывает о российских женщинах, которые бегут в Сирию, чтобы там стать женами террористов. Постановка основана на материалах уголовных дел против женщин, уезжавших к гипотетическим женихам в Сирию, с трудом вернувшихся на родину и, разумеется, всесторонне обманутых сказочными женихами; дома женщин судили за пособничество терроризму. В основу пьесы легли реальные материалы допросов и приговоров. В финале пьесы все эти женщины осуждены на реальные сроки заключения и учатся правильно повязывать не хиджаб, как в первом акте пьесы, а форменную тюремную косынку. Постановка, между прочим, была показана в нескольких женских колониях и горячо одобрена сотрудниками ФСИН, отвечающими за организацию культурно-воспитательных мероприятий в местах лишения свободы.
За год до получения высшей театральной награды Женя Беркович, кстати, была режиссером церемонии “Золотой маски”. Теперь российский театр зачищен, чист до скрипа, можно сказать, почти стерилен. В этом году на переродившейся “Маске” восемь номинаций, включая “Лучшую работу драматурга”, и вовсе остались пустыми. Как пошутил прямо на заседании суда Сергей Бадамшин, адвокат Светланы Петрийчук: “До приговора 2-го Западного окружного военного суда добровольцев нет”. Есть, однако, все основания полагать, что к следующему году все образуется, устаканится, и найдутся новые, правильные творцы. Уже сейчас ни один из получавших награду из рук радикально обновленного зомби-жюри не сказал ни слова в защиту Беркович и Петрийчук, что столь же чудовищно, сколь понятно: во-первых, символические акты и жесты уже доказали свою нулевую эффективность и высокую опасность, а во-вторых, на самом деле жаль прекрасные театральные коллективы, отмеченные наградой за прекрасные работы, потому что награда эта теперь не просто со слезами на глазах, а с кровью, говном и солью, и вина награжденных лишь в том, что они продолжают жить и работать. Это, конечно же, выбор, многие их коллеги вынуждены были чуть ли не бежать из страны, бросив работу и вообще всю жизнь, другие уехали до того, как их выдавили физически. Но это нелегкий выбор, я сочувствую всем, кто стоит перед ним, и, если честно, не считаю верным предъявлять всему живому гамбургский счет. Потому что на самом деле вопрос о ближайшем будущем российской культуры да и всего российского закрыт. Зомби победили.
Есть и другой угол зрения, не имеющий прямого отношения к теме перераспределения материальных и символических ресурсов и капиталов, под которым можно взглянуть на кошмарный процесс над “Финистом”. Дело в том, что, похоже, всем — до последнего судебного клерка — известно, за что судят Беркович и Петрийчук. Беркович судят за стихи, которые она, как одержимая, писала и публиковала в Фейсбуке с 24 февраля 2022 года. Не могла не писать и не могла писать тайно — это была необходимость крика, которым можно захлебнуться, если заталкивать его себе в глотку. Некоторые из этих стихов “военного цикла” очень хороши, некоторые не очень сильны с поэтической точки зрения, некоторые изумительны. Все они — честный крик боли, фотография обнаженного сердца, отпечаток раненой совести. Именно это оказалось непростительным. Все сразу — крик, честность, боль. Согласно основной легенде, которую, впрочем, отрицают адвокаты подсудимых, некий бывший человек, крышующий ныне российскую культуру, привлек внимание кого нужно к факту публичных кощунственных чувств, неприемлемой боли и откровенного крика. Ого, так нельзя, — постановили старцы, — следует примерно наказать малолетку, чтобы другим неповадно было так пагубно чувствовать, так искренне кричать, так неправильно болеть. Сказано — сделано. Как организовать мегапорку — вопрос техники, он не нов, и он был быстро решен. Эластичное и дырявое российское законодательство, сервильный суд, давно ставший одним из офисов администрации президента, деградация общественной морали, апатия и аномия граждан, война как цель и образ жизни — все это уже отлично работающие детали мощных челюстей российского Левиафана, который ненасытен и никогда не устает жевать людей. Иногда кажется, что без разбора и даже без удовольствия. Но нет. Например, Петрийчук он жует, конечно же, не за создание пьесы, оправдывающей терроризм, поскольку поверить в это не может даже совсем безмозглый, а для того, чтобы дополнительно терзать Беркович: стишки писала она, а сядет непричастный — да, ни за что, да, будет грузом на совести наглой поэтки, да, все так, хрум-хрум.
Эта распространенная версия не отменяет и не противоречит другой, совсем простой, а скорей длополняет ее: в борьбе не мифических “кремлевских башен”, а вполне реальных силовых ведомств, конкурирующих между собой за влияние, власть и деньги, нет негодных средств. Если сейчас в стране есть политический заказ и разнарядка на поимку террористов и экстремистов, то грех не воспользоваться для получения звездочек, палок и бюджетов любой зацепкой, а зацепку можно выдумать.
В ход идут все мыслимые приемы — едва разумеющий грамоту стыдный доносчик, секретный свидетель, до степени неразличимости похожий на подсадного опера, какие-то академические инфоцыгане-деструктологи, донные персонажи из совсем уже темных миров, которые, конечно, всегда рядом, но все же обычно отделены от нормального мира тонкой пленкой. Теперь пленка прорвалась сразу во всех местах, остались лишь радужные лоскутки. Они больше не прикрывают ни от войны, ни от чумы, ни от чего.
Мучительно, но и любопытно наблюдать за отмиранием последних ритуалов, формально относящих страну к цивилизованным. Например, в день, когда, присутствуя в зале суда и фиксируя все, происходящее там, ты мысленно задаешь себе вопрос “интересно, зачем они кривляются и притворяются, когда могут позволить себе все что угодно?”, судья, уже не кривляясь, вдруг объявляет процесс закрытым. Или уже на закрытом процессе, точно зная, что одна из подсудимых временно лишилась своих защитников — один адвокат заболел и находится на больничном, а другой отбыл в заранее согласованный пятидневный отпуск, — судья все равно объявляет, что процесс продолжится на следующий день. Проблема заключается в том, что суд без защитников невозможен, пока, во всяком случае. Это, видимо, тоже продолжение загадочного притворства. Но пока невозможен. В связи с чем, согласно решению судьи, подсудимых Беркович и Петрийчук примерно в пять утра будят в СИЗО в Капотне, в шесть грузят в автозак (в простонародье — “стакан”), долго возят по городу, потому что в стакан загружают всех заключенных, у которых сегодня суды, коих немало в столице, в какой-то непредсказуемый момент привозят в окружной военный суд, выгружают в конвойную, там они ждут в наручниках неопределенное время, но, наконец, через это неопределенное время их заводят в аквариум в зале суда, там все ждут появления судьи, звучит церемониальное “прошу всех встать, суд идет”, суд приходит в облике благообразного неопределенно-молодого судьи, который тихо-тихо бормочет ритуальное, устраивает перекличку подсудимых и прочих важных участников процесса и в ходе переклички — о, сюрприз! — обнаруживает, что подсудимая Беркович, оказывается, сегодня не представлена защитниками, а значит, процесс придется отложить. Судья бубнит речитатив о переносе судебного заседания. Судья, кстати, переносит его на последний день официального отпуска основного защитника Беркович. Подсудимых уводят, их грузят в стакан, и начинается сбор других насельниц СИЗО из других судов города, и когда-нибудь к вечеру Беркович и Петрийчук с облегчением возвращаются на свои мирные нары.
Зачем это все, как если бы было недостаточно простого ужаса происходящего? Нет ответа. Точнее, есть, универсальный и циничный: “Зачем пес лижет свои яйца? — Потому что может”. Меня такой ответ никогда не устраивал: во-первых, он гопнический, во-вторых, я сторонник доказательной медицины, включая ветеринарию, которая всегда предполагает реальные причины — инфекция, раздражение, аллергия, паразиты, эмоциональное расстройство, наконец… Но кто я такая? В конце концов, я, сколько ни тщусь, не могу обнаружить вообще никакой прагматики, например, в описанном выше эпизоде, я не в состоянии смоделировать ход мысли, суть намерения работников правосудия. Кроме “потому что может”. Разумеется, мне знакомы исторические примеры изощренных издевательств над жертвами судебного производства в отечественном прошлом. Но все равно не понимаю. Впрочем, мой друг, которому я недоуменно пеняю на сугубую, как мне представляется, иррациональность садистического поведения судьи, справедливо замечает, что моя неспособность понять чужую рациональность отнюдь не отменяет этой рациональности как таковой, а свидетельствует лишь о моей неспособности ее постичь. Он явно прав. Но и не прав. Кое-что я, кажется, начинаю постигать.
Мы все ждем скорого приговора. Хотя об этом не очень принято говорить, но мне кажется, почти ни у кого — от подсудимых до адвокатов, от сочувственно следящих за процессом до удовлетворенно потирающих руки — нет сомнений в том, каким он будет. Обвинительным. Вопрос лишь в том, какой срок дадут Жене и Свете, сколько лет им придется провести в колонии неизвестно какого режима. Тут предсказать ничего невозможно, пес лижет, нам не дано предугадать. Есть, правда, еще один вопрос — не возбудят ли сразу по окончании процесса еще одно уголовное дело против Беркович, на этот раз таки за стихи, которыми запоздало, но своевременно оскорбится какой-нибудь из до сих пор чудом живых ветеранов Второй мировой. Вероятность такого развития событий, увы, не нулевая. Знаменитый трагический прецедент еще свеж в памяти, и могила охальника завалена свежими цветами.
Я пытаюсь подготовить себя к худшему сценарию, хотя это, как известно, не работает, нельзя к такому подготовиться. Но я все равно пытаюсь. Потому что на самом деле, как я догадалась наконец, зомби просто не могут отступить ни на шаг, даже если захотели бы. Вовсе не из-за соображений типа “все так далеко зашло, что неясно, как отмотать назад, не потеряв лица”, вообще нет, зомби сраму не имут. Суть, как мне кажется, в том, что они не могут остановиться, поскольку влекомы могущественным инстинктом, по определению не очень управляемым и в принципе непобедимым. Правда в том, что “мы” — малочисленные берковичи, петрийчуки, серебренниковы, давыдовы, туминасы и прочие сочувствующие, включая писак и фотографов, блогеров и болтунов, заметьте, близко даже не из числа политиков, активистов, борцов и организаторов сопротивления — действительно представляем собой витальную угрозу. Просто потому, что мы в самом деле Чужие. Неважно, что Чужих мало и они безоружны, жвала ни к кому не тянут: в конце концов, в классических ужастиках про чужих все начинается с проникновения в наш земной рай одного-двух экземпляров, пары личинок, не больше. Но ужас они вызывают все равно витальный — так, по-видимому, проявляется архаичный, чтоб не сказать хтонический, племенной инстинкт, требующий незамедлительно убить Чужого при встрече с ним, пока не поздно.
Многочисленное и процветающее сегодня племя, которое я обидно — от бессилия и для краткости — называю “зомби”, в общем-то право в своем намерении. Мы настолько чужие друг другу, что вопрос о совместимости и простом сосуществовании на одной территории таки стоит ребром. Мы давно проиграли зомби в тлеющей, как торфяной пожар, гражданской войне конца ХХ века, потому что, в сущности, не воевали ее, не придав ей должного значения, или не желая, или не умея, или не имея ресурсов, или все вместе — историки когда-нибудь разберутся, если будет история. Мы проиграли зомби сегодня, когда они давят последних врагов, как маленьких муравьев, упорных или зазевавшихся. Мы, кстати, всегда обречены проигрывать зомби, если сами в них не превратимся. В некотором смысле это честная, хоть и жестокая, игра, она же война. Речь идет не о нефти, а о правде. О том, что нам, проигравшим, всегда, в отличие от зомби, трудно произнести вслух, не сопроводив хотя бы маленькими спасительно отстраняющими кавычками, — о ценностях, верованиях, идеалах, уме и совести, даже о патриотизме, чего уж.
Много лет назад — кажется, году в четырнадцатом, черт бы его побрал, я однажды, в общем-то с целью глумления, проделала неожиданное словесное упражнение в Фейсбуке. Захар Прилепин, которого тогда еще некоторые умудрялись немного любить за древнего “Санькю”, но на котором уже тогда клейма негде было ставить, опубликовал скворчащую злобой колонку про чуждость либералов всему, что дорого ему, подлинно русскому писателю, и всем настоящим русским людям. Текст был одновременно адски злобный и немного жалобный, писатель пытался привлечь внимание общественности к прискорбному феномену нескрываемой враждебности прилепинско-дугинскому нутряному патриотизму обнаглевших либерастов и прогрессистов, допущенных тогда к центрам принятия всевозможных решений. Я взяла тогда этот текст и немного переписала его, механически поменяв персонажей местами и ролями. Просто вывернула наизнанку и аккуратно разложила перед публикой. Получилось захватывающе ужасно: все, описанное обделенным тогда Прилепиным, — истинная правда. Просто он считает, что это плохо, а я считаю, что отлично. Практически случай “Вас, Петровых, не поймешь”. И в огне брода нет.
Да, в огне брода нет. Бессмысленно притворяться, никого никогда нельзя обмануть. Все, кого мы ненавидим и/или презираем, всегда знают, что мы их ненавидим и/или презираем. Следовательно, мы угроза. Эзопов язык, кукиш в кармане, тонкая игра, приличное поведение не помогут, никогда не помогали, разве что до поры. Пора пришла. Это не означает, что не будет хуже. Хуже будет. Чудом не затоптанные муравьи, убежавшие или временно увернувшиеся, цепляющиеся за почву или пустившиеся по миру, спрятавшиеся в подполе или только роющие его, все равно мы теперь — просто обломки кораблекрушения, со всеми вытекающими из этого статуса последствиями. Жалко детей, котиков, воблу.
Женя и Света, думаю, сядут в тюрьму в результате неправосудного приговора, по абсурдному обвинению в деле, шитом белыми нитками сфальсифицированных и юридически ничтожных доказательств. И будут сидеть от звонка до звонка. Если мой прогноз не оправдается, я возьму на себя обет публичного молчания, и мировой эфир очистится хотя бы от моего мелкого словесного мусора. И еще — я буду счастлива. Но это — вряд ли.
Мы с Женей дружили. Ну как “дружили”? Мы нравились друг другу и все чаще общались, и как раз между нами завязывалась-таки настоящая дружба, которая обещала быть крепкой и веселой. Я даже успела потискать ее прославленного на весь мир беззубого и слегка зловонного дряхлого пуделя Пиздюка (он же Данила Иванович), пока он был жив. Познакомилась с ее приемными девочками. А 6 мая прошлого года у нас должна была состояться большая дегустационная домашняя вобла-вечеринка, без пива, на сухую, чисто для закрытия вобла-гештальта, имеющегося не у одного советского ребенка и неизвестно откуда — у Жени, которая все же не советский ребенок, а цветок любви и свободы. Четыре вида воблы были закуплены, мы обдумывали, как технически изолировать от воблы подобранного Женей ненасытного мейн-куна по кличке Муратов. Но вышло неожиданно и глупо, 4 мая у меня диагностировали банальный рак, 5 мая его уже отрезали, и я собиралась, очухавшись после наркоза, написать Жене, что придется отложить воблу на неделю. Но проснулась я в какой-то другой жизни и там прочла: 5 мая с утра к ней домой приехали мужики с обыском и увезли ее в СК. С тех пор она там, в царстве зомби, переходит из лап в лапы.
Я должна признать, что за это время узнала ее, кажется, лучше и ближе, чем до ареста. Увидела и разглядела в таких подробностях, которые не видны в нормальной жизни, наполненной детьми, заботами, старыми пуделями, спектаклями, бабушками, любовными драмами, новостями, — жизнью, в общем. Я выучила разные выражения ее лица, отличаю горькую улыбку от веселой, показную бодрость от реальной, знаю, как выглядит ее тик, когда она измучена. Она же из аквариума в зале суда умудрялась отмечать и даже комментировать при помощи разных гримас, на которые она мастер, изменения моей внешности — облысение, потолстение, обволосение, похудение; пока она сидела в СИЗО, я успела начать и закончить длинный медицинский цикл… Я взаправду полюбила ее, я люблю ее письма, хотя позорно не могу писать ей сама, просто не справляюсь с этой задачей, хотя мне очень обо многом часто хочется с ней говорить. Но мешает то бессмысленное чувство вины, то ощущение ничтожности происходящего с нами на воле, то мысль о цензоре — например, мне очень, просто позарез нужно детально обсудить с ней идею одного сценария, но это сценарий, кажется, на не очень подходящую для сервиса “ФСИН-письмо” тему — про российского судью…
Я заодно познакомилась, если можно так выразиться, со Светой, которую совсем не знала раньше. Они обе восхищают меня быстрым и точным умом, красотой, достоинством. И у меня не возникает риторического вопроса — “Откуда у них столько сил?”. Они такие, да. Нормальные, какими и должны быть. Сегодня эта норма воспринимается скорей как награда миру, награда всем нам, незаслуженная, просто так. Награда, но и приговор Жене и Свете — тоже. В зомби-апокалипсисе таким нет места. Мне кажется, мы сейчас проживаем последнее лето, когда есть исчезающая возможность испытывать остаточные иллюзии и робкие надежды. Зима будет длинной.
Я вижу, конечно, обреченность этого текста и не уверена, что имею право транслировать ее даже невольно. Но ничего не могу поделать, это мой rape kit. Я собираю его по всем правилам, тщательно, методично. Все оставленные насильником биологические материалы, все следы, волокна, тайм-коды. Это все, что я могу сделать. Без расчета на справедливый суд.
Июнь 2024 г.
8 июля 2024 г. 2-й Западный окружной военный суд приговорил Евгению Беркович и Светлану Петрийчук к шести годам лишения свободы.