■ ■ ■

Ошибка распознавания: “лёд” через “кригу” уходит в “krieg”.

Высокий берег реки, в сепаратизме Кориолисом уличённый,

сдвигает границу назад на сантиметр в год,

и Канта можно на Соловки — он российский учёный,

при жизни четыре года, ну и теперь доберёт.

Зато не желающим искажать окружающую среду

вполне естественно переезжать из Норильска в Караганду:

обожжённая глина, католическая община, акации, собственная вода…

предзимний ветер, континентальный, длинный,

проходишь земную как там до половины — и при удаче выпадает Караганда.

Горы Хайленда и Аппалачи это один хребет —

если сложить слои, замерить теченье лет,

можно следить, как трескался материк.

■ ■ ■

Профессор П. говорит: я, к сожалению,

видел больше, чем Гильгамеш.

Как пески поглощают города,

как влияет на язык и организм

системный недостаток витамина Б

или просто белка,

как чума приходит и остаётся,

как огонь идёт по ирригационным системам…

Я пять лет проработал в Туркестане

и это были годы с 21 по 26.

тысяча девятьсот.

Я встречал революцию в Петрограде.

Я китайцами заведовал…

Так что никакой опыт

не заставит меня сойти с ума

даже при крайней необходимости.

Я проверял.

Так вот, героин.

Смысл героина в том, что наши клетки не безмолвны.

Они все время говорят друг с другом на…

больше всего это напоминает

гибрид поэзии и азбуки Морзе,

только куда более сложной и ситуативной,

где каждая буква — приказ.

Её можно изучить, эту каббалу.

Разговаривать не сложнее, чем, например, с помидором.

Собственно, проще.

Все паслёновые галдят

как марристы на партсобрании,

слова вставить не дают.

В общем, все наши процессы — это речь.

Ничего, кроме речи.

А героин… представьте,

что в радиопередачи всех обо всём

вдруг вламывается огромная станция,

сирена, во всех смыслах слова.

Она орёт на любых частотах, что всё благополучно…

И ей верят, потому что на этом языке —

на нём единственном —

нельзя солгать.

А за этим воплем

уже никто никого не слышит.

Почему это важно?

Понимаете, когда я работал

в Наркомате иностранных дел,

я вскрывал царскую переписку,

ломал старые шифры — кто бы дал нам ключи?..

и на энный день этого занятия,

взял из стопки очередную книгу —

и взломал, не приходя в сознание.

Помню, удивился тому, сколько там было слоёв:

что ж за дрянь они так шифруют,

если у них секретные договора

открытым текстом валяются?

А оно, тем временем, впитывалось в меня.

Слово.

Так что сначала героин.

Но слово упорная сволочь,

оно адаптируется, меняется,

его сообщения начинают доходить,

несмотря на рёв сирены…

Когда чудеса вокруг

начинают происходить слишком часто,

например, когда обнаруживаешь,

что чифир в чашке всегда есть,

всегда горячий и с хорошим сахаром —

это тоже язык, кстати, очень простой —

тут уже пора прекращать колоться.

Наступает ломка,

болевые сообщения забивают всё,

система коммуникаций сыплется полностью,

и некоторое время можно жить

и даже работать.

Чего испугался?

Ну я какой-никакой социал-демократ,

атеист, учёный.

А тут выясняется, что вокруг Бог,

причём примерно такой,

как в самом старом техническом описании,

с поправкой на отсутствие у очевидцев

научного аппарата

и просто способности внятно передать,

что они очевидели.

Неприятно.

Но главное, я консультировался —

и в Туркестане, и в Киргизии, и на Дальнем Востоке…

и коллеги свели с роднёй.

Так и есть, говорят.

Никто не изгонял нас из Сада.

Сад по-прежнему здесь.

Неразумные не способны его видеть,

а разумные знают, что нам,

в нашем нынешнем… неприличном состоянии

нечего там делать.

Зашел, подышал, поблагодарил и вышел.

Но чтобы не человек стремился в Сад,

а Сад бесцеремонно ломился в человека?

Да ещё, простите, в такого?

Неслыханно, вредно, опасно.

И нет лекарства — какое может быть лекарство от Сада?

Бегите, если сможете,

пока вас не переписало во что-то…

ещё более страшное, чем вы есть.

Бежал.

А потом меня арестовали.

Тогда же, когда и всех.

И я пытался объяснить,

что если они выбьют меня из режима,

все их контрреволюции и саботажи

уже не будут иметь значения.

Никакого.

Потому что я не шпион. Я намного хуже.

В общем, они мне не поверили.

И убили.

Но опоздали.

Свинец — это тоже химический элемент,

текст, сообщение.

Очень громкое — но за эти годы

мои эксперименты приучили Сад

пробиваться сквозь всё.

Некоторое время спустя,

когда я пришёл… в кого-то, напоминающего себя,

я уже знал, чего оно хочет.

Или они. Слово. Сад. Сады.

И зачем ему/им так нужен лингвист нашей школы.

Конечно, я понимал последствия,

но не мог отказать.

Я плохой, но социал-демократ.

Я не могу сказать “нет” существу,

желающему кодифицировать свою речь,

обрести возможность коммуникации.

Потому что мы не рабы.

Рабы немы.

Так что сначала я его изучу.

Потом опишу в понятных нам категориях.

А потом сделаю даже не разговорник,

не словарь — учебник.

Очень простой.

Для самых маленьких.

Для людей.

Букварь.

Не только мы хотим вернуться назад.

Ему тоже нас не хватает.

■ ■ ■

И. К.

Говорит рабби Цви Ашкенази из Альтоны

на границе семнадцатого и восемнадцатого века:

Не может голем

быть призван в состав миньяна,

потому что не запретно уничтожение голема,

а уничтожение человека запретно,

значит голем — не человек

(и душа его, если она есть,

весит даже меньше женской).

Ночью в библиотеку

приходит некрупный голем,

рыжий и серый, и желтоглазый.

Не причиняет вреда.

Спрашивает беззвучно:

“Я знаю, сначала ты решил по-другому:

«Создан из глины, одушевлён словом,

во всем подобен Адаму,

вырос в еврейском доме,

где причина такому не быть евреем?»

Почему передумал?”

Отвечает рабби Цви:

“Потому что вспомнил —

мой предок,

Элияху Баал Шем из Хелма,

сотворил голема, потом уничтожил…

Если голем этот мог стать частью миньяна,

значит мой прапрапрадед был убийцей,

как рабби Зейра,

повелевший другому голему

рассыпаться прахом,

только потому что голем не владел речью…

Как принять решение,

которое их осудит?”

За кирпичной стенкой дышит Эльба,

приречный город Альтона,

ещё не сожжённый шведом,

не разбомбленный союзниками,

звонкий как глечик

весёлый датский глиняный город,

где по улицам можно ходить без большой опаски,

даже ночью, даже еврейке.

Голем стоит и не дышит — незачем и нечем.

Спрашивает рабби Цви пока из Альтоны:

“Что станешь делать?”

Цви Гирш бен Иаков — сам непростой товарищ,

учился в Салониках и в Стамбуле,

но он не рабби Лев и не рабби Элияху

и не уверен, что сможет остановить чужую глину,

если глина решит, что ей нанесли обиду.

А ей нанесли обиду.

Голем поднимает голову, отвечает:

“Трудное какое дело — быть человеком.

Я как-то теперь не знаю.

Спокойной ночи”.

И рассыпается прахом

на горе квартирной хозяйке:

как, у такого гостя

полная библиотека мусора, почва, листья,

жёлтые побрякушки из южной венгерской глины…

точно решит, что здесь его не уважают.

С той, кажется, поры

перевелись големы по Европе.

Что-то такое разладилось с местной почвой,

так что она больше не отвечала Слову.

Ни для какой причины.

В 2014 году говорит рабби Марк Голдфедер,

что из Атланты,

обычный такой учёный:

“Создан из глины, одушевлён словом,

проходит тест Тьюринга,

где причина такому не быть евреем,

если захочет?

Не вижу такой причины”.

И пока говорит, не видит ещё и,

что на его телефоне,

тоже, можно сказать, сотворённом из глины и праха,

зажигается жёлтый огонёк,

не предусмотренный конструкцией —

и уже не гаснет.

Больше не гаснет.

■ ■ ■

Н. И.

Он сидит на полу, глядит в небольшой экран, за окном гуляет хамсин, теревенит мансы.

А сидящий по документам — возвращенец, сплошной даман и родной полуостров его — Даманский.

Ему спать, ему на работу в пять, но не может, следит, как Млечный Путь наращивает обороты…

Он на самом деле — слон, и вы не хотите знать, почему он ушел с предыдущей своей работы.

Сами знаете, где.

Теперь он помнит насквозь, как скрипит песок, как скользит электричка, как смерч идет по карнизу,

И ещё, каково дышать — даже беженцу, пролётом наискосок — в мире, который (кроме гравитации) никто и не держит снизу.

Каково дышать — ритм нарушен, завален свет, энтропия катится дёрганой рябью по коридору,

И, конечно, когда на изнанке музыки нет… все, кто чувствует это (и особенно люди), начинают искать опору

Под свой собственный смысл и рост.

Сами знаете, где.

И он думает, что был прав, пытаясь стать математикой всех мостов — просто он тянул этот ритм один, и ошибок наделал от усталости и со страху.

Чтобы прочно пело, нужно ещё двух слонов и вторую смену из трёх китов…

Ну и голос ещё, но такой, чтоб держал и нёс…

Чтоб из чёрной прозрачной волны и горных хребтов…

За окном хамсин говорит в микрофон “готов” — и безумный песок меняет формат пластов, образуя из тьмы летящую черепаху.

Сами знаете, где.

2023–2024 гг.