Михаил Айзенберг

В переводе с неизбежного

​

 

■ ■ ■

​

Рано темнеет, и всем нездоровится.

Богородица

не торопится.

Темнота потихоньку подкрадывается.

Гопота на себя не нарадуется,

и собою не налюбуются

подворотня и черная улица.

 

Что, дневальный, такой недовольный?

Что глядишь неспокойно, конвойный,

на притушенный мир подневольный?

Что бы свету хоть раз не пробиться?

Потому и темно, что темница.

 

Убыль какая вдруг

сразу во всем

Сильного не щадит

Слабого валит с ног

Брат на брата строчит донос

Ангелам не до нас

 

Убыль какая вдруг

сразу во всем.

Но, размыкая круг,

где-то произнесен

лозунг с известным пробелом,

выкрик, написанный мелом.

 

Шествует без конвоя

слово как таковое

​

​

■ ■ ■

​

Отходя от общего наркоза

и теряя зрение, смотри,

как турусы встали на колеса

и земли полезли пузыри.

 

Миру ли веселому пропасть?

Родина, отравленная смрадом,

дышит рядом

как медвежья пасть.

 

За нее держали кулаки —

Господи, спаси и помоги!

Одари нетронутым запасом.

Хоть наперекор и вопреки

исцели ей помраченный разум.

 

Пусть она ни разу не права.

Новая поднимется трава

в тощих глинах, пустошах нетвердых

и какие вещие слова

станет договаривать за мертвых

​

​

■ ■ ■

​

Не ведаем, откуда принесло

и тьмою непроглядною накрыло

огромное звериное число,

в календаре записанное криво.

 

Теперь и нас со всеми заодно

стараются уверить, что у века

есть несводимое родимое пятно

и что история сильнее человека.

​

​

■ ■ ■

​

Ссылка на новые времена.

Так же в пролете неодолимом

тянутся птицы нестрогим клином,

в небе скользящие как волна.

 

Так же летающие качели

в дальние бросили вас края —

первые зрители, книгочеи —

дети, бегущие от зверья,

 

чтоб успевали по всем предметам,

чтобы представить себя могли

вольнослушателями земли

в аудитории с верхним светом

​

​

■ ■ ■

​

Насмарку общие труды.

Стол опустел без тамады.

 

Моя единственная страта

ушла от разоренных гнезд,

воздушный перекинув мост,

случайной вольности не рада.

 

Случайной радостью сильны,

последней хрупкостью хранимы

блуждающие пилигримы,

что виноваты без вины.

 

Одни останутся в прихожей

пустые вешалки в шкафу.

Но все, что чувствовали кожей,

свели в отдельную графу.

 

А я невидим, невредим,

за ними следую ночами.

И темнота гремит ключами,

но не подходит ни один.

​

​

■ ■ ■

​

Чем удержаться на плаву

с такой подменой родовою:

людей топтали как траву,

пока не сделались травою.

 

Когда на всех одна мечта —

в какой-то подпол провалиться, —

на чем жирует нищета?

И ад — на что ему граница,

 

где пуще прежнего тщета

вошла в пустеющие лица

​

​

■ ■ ■

​

Знаем, откуда гиблый душок проник,

весь пропитал запас.

Демоны злобны, но времени нет у них.

Время еще у нас.

 

От выгребных и помойных ям

тянутся посланные к хуям.

Что же вы, псы!

 

Но и у времени есть изъян:

оно не работает как часы.

​

​

■ ■ ■

​

Вот до Москвы и доехало

чертово колесо.

Видимость не помеха,

всех узнаю в лицо.

 

змиева семени

мелкие дракулы

с рожами-сраками

волки в агонии

 

мы вас не сеяли

зубы драконьи

 

Здесь на парадах

враз и подцепишь

волчью слюну.

Станешь как брат их

Влад Цепеш

выть на луну.

​

​

■ ■ ■

 

Все повторяется урок

томительный, идущий впрок

с медлительностью черепашьей.

Сидит за пазухой зверек,

и твой силок ему не страшен.

 

С таким уроком во главе

свободу прячут осторожней —

пластинкой тоненькой в подошве,

гвоздем, зашитым в рукаве.

​

​

■ ■ ■

 

То живешь запасом беличьим,

то по зернышку клюешь.

Год за годом переменчивым

прибавление на грош

на счету лежит копеечном.

​

Но движение судьбы

все однажды общим перечнем

выметает тихим веничком —

сор выносит из избы.

​

​

■ ■ ■

​

Нет, не сестра мне Истра.

Москва не сестра.

Но пробегает искра,

памятна и быстра.

 

Вспыхнула и погасла.

Память невелика.

Вся в камышах увязла

Клязьма, узенькая река.

 

Чей-то знакомый голос, вблизи не слышный,

но различимый издалека.

Место, где верхний шум переходит в нижний.

​

​

■ ■ ■

 

Но когда пора подводить итог

и когда до самых костей проник

непривычный тянущий холодок,

ледника предвестник и проводник —

 

это как-то сказывается в чертах

одного знакомого господина:

что ему по-прежнему все не так,

но ему по-новому все едино.

​

​

■ ■ ■

 

Люди, иному времени

отданные в залог —

тех, кто на подозрении,

краток мартиролог.

 

Мы-то кого запомнили,

кто не совсем исчез

с пригоршнями неполными

призванных им чудес?

 

Вагинов? Нет, не Вагинов.

Может быть, Йозеф Рот.

Кто там еще из ангелов

смерть переходит вброд?

​

​

■ ■ ■

​

Видно, дольше промедления

не дано, и бедный мозг

после сучьего веления,

после белого каления

расплавляется как воск.

 

Вот и наши побратимы,

век вытягивая нить,

сами стали паутиной,

только нечего ловить.

 

Кто теперь за них поручится,

а таких примеров тьма.

Может, у тебя получится

вовсе не сходить с ума.

 

В переводе с неизбежного

на доступное уму

меньше самого кромешного —

неизвестно почему.

​

​

■ ■ ■

​

Все пишут мне письмо,

но почерк неразборчив.

Бросают, не закончив —

пусть пишется само.

 

Надеешься, что впредь,

разобрано по строчкам,

не станет каменеть

на слоге подзамочном.

 

Но верится с трудом,

что уцелеет рядом

родной стеклянный дом

под долгим камнепадом.

 

По истеченьи дней

здесь будет сад камней.

​

​

■ ■ ■

​

Так случайно открываешь ясный

прежний мир, в котором узнаем

тишину как скрыто полногласный

и прозрачно видимый объем.

​

Тишина, которую не звали,

что-то сообщающая нам —

то, что и расслышали едва ли,

только прочитали по губам.

​

Это не касается звучаний,

что приходят к нам со стороны

вроде посторонних примечаний

и не нарушают тишины.

​

​

■ ■ ■

​

Рядом с деревцем белоголовым,

отзывающимся поклоном

на любое движение дня,

на томительном фоне еловом,

непонятно родном для меня

 

чернозему клянусь и подзолу,

перегною голодных лесов

откликаться по первому зову

и ничьих не бежать голосов.

 

Но боюсь этих признаков грозных,

беспокойных примет без числа

и тихонько тряхнувшего воздух

приближенья большого крыла.

​

​

■ ■ ■

​

Где берегового разнотравья

стертая темнеет позолота,

начинаешь как всегда за здравие,

а потом сбиваешься со счета.

 

Надо ли прикидываться зверем

и какие близятся охоты —

это все, что на себе проверим,

прочитав в календаре природы.

 

Долгая работа золочения

к нам доходит вроде обещания,

и любое прежнее значение

накрывает облако молчания.

​

​

■ ■ ■

​

Тихо растворяются и тают

без того неяркие цвета.

Проступает, говоришь, святая?

Думаю, слепая простота.

 

Ближе на свету заиндевелом

обаянье малого числа,

и ложится белое на белом,

так и не запомнившее зла.

 

И какой отправиться дорогой,

если нам не надо ни одной,

в эту даль с небесной поволокой

и полупрозрачной пеленой.

 

Сотни не проявленных расцветок

слепо растворяет белизна.

И как снежный дым, слетевший с веток,

тихо осыпается страна.

​

​

■ ■ ■

​

Что-то последнее с нами решается

в доме, где больше тепло не хранится.

Это безмолвие к нам приближается,

это на нас наступает граница

русского севера с полным безлюдием,

кладбищем мертвого быта,

брошенным скарбом, ненужным орудием,

чье назначенье забыто.

​

​

■ ■ ■

​

И снег идет не по закону,

и телефон неизлечим.

Не подходите к телефону,

придумав тысячу причин.

 

Здесь под обыденными масками

таятся странные миры,

и няньки с детскими колясками

гуляют, пряча топоры.

 

Когда слипаются страницы,

а чистую не завели,

я все наличные рубли

беру, чтоб сразу расплатиться,

не вылезая из земли.

​

​

■ ■ ■

​

Ветерок неловко прикасается,

шарф кусается и жмет воротничок.

Это одного меня касается,

и кого-то вряд ли увлечет.

 

Чтобы век не думать об одном,

чтобы и шарфы нас не кусали,

станем промежуточным звеном

с длинными клубничными усами.

​

​

■ ■ ■

​

Вот что придется без затей

всем рассказать еще подробней:

из деток делают чертей,

и руки греют над жаровней.

 

Те этим, правда, не задеты,

кто приобрел за прошлый год

белее белого билеты

на философский пароход.

​

​

■ ■ ■

​

В невеселой праздности

жил внутри опасности,

полного безумия,

около Везувия

человечек восковой,

кто-то вроде нас с тобой

в мире домотканом.

 

И не знать не мог,

что под каждым камнем

прячется дымок.

​

​

■ ■ ■

​

Темнота в чернильных пятнах —

руку протяни, возьми —

мимо звуков непонятных,

их уклончивой возни.

 

Хруст раздавленных надкрылий

по следам моих шагов,

словно путь такой открыли —

через кладбище жуков.

 

Я сейчас приподнимаю

теневую бахрому.

Прыгай — я тебя поймаю.

Говори — я все пойму.

​

​

■ ■ ■

​

Ходят тучи, выходя

за вершиною вершина.

Приближается дождя

поливальная машина.

 

Рыба, бьющая хвостом,

выплеском пугает шумным.

И натянут парашютным

шелком мыслящий простор.

 

В зелени древесной лиственной,

что бледнеет в синеву,

различаешь все таинственней

то мольбу, а то молву.

 

Вот зачем они нужны,

зарисовки в этом роде:

за отсутствием страны

обращаешься к природе.

​

​

■ ■ ■

​

Как будто ночью под луной

пятно в темнеющем пейзаже,

заговорившее со мной.

Да мы не родственники даже.

 

Кто уготовил мне союзника

в соединении темнот?

Откуда лютневая музыка,

внушающая между нот,

 

что там не только шум древесный,

но есть письмо от неизвестной.

​

​

■ ■ ■

​

На показавшийся мельком

грядущий день без сожаления

хоть поглядеть одним глазком

какого ждешь соизволения?

 

На это пестрое собрание

веселых и печальных глав,

в одно усилие заранее

все ожидание собрав.

 

А твой приметливый глазок

ответит вызовом особым,

как будто с пятки на носок

подходит поступью с фасоном.

​

​

■ ■ ■

​

Что касается новых песен,

избегающих образцов,

то они ничего не весят.

Или нету для них весов?

 

А из этого половина

не разобрана до конца

и почти что неуловима.

Или нет на нее ловца?

​

​

■ ■ ■

​

Вот он, с властями робок,

между чужих немой

с грузом своих коробок

родственник бедный мой.

 

Вот он еще и вот он —

кажется, что любой —

в очередь к бедным льготам

встал за самим собой.

 

Знаю, что с каждым связан

множественным узлом,

словно себе показан

множественным числом.

 

Чем он еще утешен

где-нибудь не в Москве?

Кажется, что помешан

я на своем родстве.

 

Спрятанный в лобных долях,

в линиях на ладонях

страх за него глазаст,

и до конца не тонет,

сброшенный как балласт.

​

​

■ ■ ■

​

Вот отчего так было тяжело,

вот почему такая тьма копилась.

А время шло и вдруг остановилось,

как будто слепотой поражено.

 

Уже летят железные шмели,

чтоб хоть кого-то до смерти ужалить,

хоть край земли, а если бы могли,

то все живое сослепу нашарить.

 

Невидимое пенье у лица,

Неясный звук, невидимо растущий,

Или удар, идущий до конца

на свет слепящий, как на сон грядущий

​

​

■ ■ ■

​

Занятые войною

между добром и злом,

словно к спине спиною

связанные узлом,

 

как их судьба подметила,

выделила хитро,

если во лбу отметина

и на щеке тавро.

 

Смерти вокруг да около

каждый из них ходил.

Если хотим немногого,

многого ли хотим?

 

Хоть не дает отечество

злу отвечать добром,

выбрали и не мечутся,

умные, а не лечатся.

 

В сумерках человечества

светятся серебром.

​

​

■ ■ ■

​

Опять под черепом змея,

и хорошо, что он не твой.

 

Читаю книгу бытия,

в ней только ты да я.

Там только мы с тобой.

 

Откуда ж эта чертовня

во мне, со мной, вокруг меня

и нестихающей возни

все черт возьми да черт возьми.

Ее попробуй упраздни,

попробуй отмени.

​

Вот если только тихий сон

накроет стол на сто персон,

и уведет живая тьма

в ночные терема.

​

Лето–осень 2023 г.

​

Если вам понравилась эта публикация, пожертвуйте на журнал