К НЕРОДНОЙ РЕЧИ [1]

          Себя губя, себе противореча...

                                    О. Мандельштам

Библиотеки, станции, вокзалы,

душа здесь крепла, тело замирало,

легло столетье чёрным покрывалом,

в коротких снах не становилось легче,

зал ожиданья, где укрыться нечем,

сквозь сон я там учился этой речи.

Я чувствовал ее, как вкус во рту,

как мёд и горечь. Как обрыв в цвету,

манящий сразу в глубь и в высоту.

Так балансируя, себе противореча,

чужим внимая и своим переча,

учился этой речи.

Как соблазняла, как манила эта речь —

то ритмом переменчивым завлечь,

то в резких звуках слышалась картечь!

Весь жар предместий, колокол в селе,

и ледяные звезды в полумгле,

и то, что не отыщешь на земле.

Там Вакх с Кипридой пир продолжил свой,

струился пунша пламень голубой,

там, среди скал, ниспослана судьбой,

бурлит волна, свободна и жива,

нам обещав святые острова,

согласными и гласными права.

Но вот слова отравою полны.

Так небо отвернулось от страны.

Плоды и всходы не сохранены,

и земледелец терпит свой урон,

с полей отчаявшись согнать ворон

глухих времен.

Не течь в камнях иссохшему ручью,

Словарь теряет выдержку свою.

Речь связана. И только на краю

есть старые наречия. Они

звучат в долинах, как в былые дни,

но мы одни.

И звуки слышатся с сырых болот,

звон каторги. А там — который год

окопы проклинают небосвод.

То не златая цепь на дубе том,

звенят оковы в воздухе пустом

на дне людском.

Господства лжи не поворотишь вспять.

Свирепых псов конвойных не прогнать.

Тирану веки тщетно поднимать,

под ними ночь. Стал кислород ипритом,

скользит звезда по небесам разбитым

вниз, к поколеньям, Господом забытым,

в презреньи жить им.

И лишь у праведника есть и дар, и милость.

Взор напряги. Он здесь. Уже свершилось.

Пока, обман перечеркнув рукою,

идет к нам с запрещенною строфою,

пока он видим, и он видит нас с тобою,

я с ним спокоен.

ДЕКАБРЬ

     Марине Кедровой, умершей в декабре 2020 г. 

     в Сергиевом Посаде

В чужой стране (там башен белизна

В солнцевороте зимнем заискрится),

Задев венки, взмываешь вверх, как птица,

И беспросветна мгла, и тишина.

Какая грация в движениях, во взгляде,

Чуть-чуть монахиня, чуть-чуть мальчишка,

Ты стукнешь в форточку и возвратишься

Вновь в каменеющую глину там, в Посаде.

Что нам предскажет умершей судьба?

Осталась легкость и смирение во взоре.

Все в памяти моей, она слаба,

Она хрупка и завершится вскоре.

Наносит мел штрихи на гладь пруда,

Под Рождество за горизонт сбегая,

Слеп колокол, снега лежат, не тая.

Царит бессонница. Вселенная пуста.

■ ■ ■

Когда мы поймем бесполезность потерь и расплат,

И время сломает виновных и правых подряд,

Уедем мы в Делфт и уже не вернемся назад.

Там дельта и зелень каналов, прибрежный песок,

Мерцанье гранита причалов. Проверим замок,

Чтобы никто нас с тобой обнаружить не смог.

Сосед не мешает, лишь крутится винт за стеной,

Под светом пластина прибора, и линзы блестят чистотой,

И щурит глаза Левенгук, усмехаясь порой.

Все дело в зрачке, проявляется синь, желтизна,

Мансарда, стена над рекой и воды глубина,

А жемчуг под левым виском — может, тень лишь одна.

Страна равнодушна, судьба холодна и беспечна.

Не стоит ни славы искать, ни богатства копить бесконечно,

Лишь знать — три десятка холстов остаются навечно.

Не нужны значенье и смысл, они сами — и суть, и живое,

И девушка снова конверт у окошка откроет,

В нем наше письмо, а возможно, не наше, другое [2].

[1] Имеется в виду русская речь. Стихотворение перекликается со стихотворением Осипа Мандельштама “К немецкой речи”, из него взят эпиграф и некоторые цитаты. (Прим. автора)

[2] В Делфте жили и похоронены рядом Вермеер и Левенгук. (Прим. автора)

2020–2023 гг.