Марина Гершенович

Раб лампы

​

​

РАБ ЛАМПЫ

 

То полон покоя и воли,

то снова ничтожен и слаб,

не может прожить он без боли —

раб лампы, судьбы своей раб.

И силы мои на исходе

с ударом, почти ножевым,

когда в равнодушной природе

живое убито живым.

Всё движется, ясное дело,

мотается нить на клубок,

и голубя нежное тело

голодный клюёт ястребок,

и лис управляется ловко

в сей, пуще неволи, игре:

успела лишь пискнуть полёвка,

чья тушка исчезла в норе.

По зову природы и правды,

горшочек, вари, не пустей,

пока плотоядные прайды

своих окормляют детей.

 

Но мне непонятно — по праву

души, что любовью сыта,

зачем, на какую забаву

ребёнок терзает кота,

зачем из рогаток по белке

каменьями бьют пареньки,

и ради какой переделки

они заточили клинки,

зачем облачается в робу

солдатскую хмурый сосед…

Затем, чтоб насытить утробу?

Такой и утробы-то нет.

Есть смерть, чьи пустые глазницы

с живыми знакомят её.

Мы видим любимые лица.

Она видит прах и жнивьё.

Но тот, кто откроет ей двери,

снабдив и ножом, и сумой, —

страшнее голодного зверя,

опаснее смерти самой.

​

2021 г.

​

​

■ ■ ■

 

Не могу без сладкого, а нету.

Вспомнилось, как много лет назад

в киноленте девочке конфету

подарил молоденький солдат.

Фильм послевоенный, кадр финальный,

девочка под тусклым фонарём,

старый монохром документальный,

и сюжет, застывшим янтарём,

в памяти моей давно хранится:

улицы, домов нестройный ряд,

стайки горожан, простые лица,

и глаза, что в камеру глядят.

Трудятся, завалы разбирая,

правят мостовые и мосты,

только что Вторая мировая,

скорчившись, откинула хвосты.

Вновь кручу тот фильм, в плену иллюзий

возвращаюсь сквозь тоску и стрём

к той одной, древнейшей из инклюзий —

к девочке под тусклым фонарём.

А она жуёт свою конфету,

что вернулась к ней, минуя тлен,

из руки солдатской.

Ты ли это?

Ты ли там стоишь, Лили Марлен?

​

​

■ ■ ■

 

С отцом-алкоголиком вырос сосед.

Сосед говорил мне, что радости нет

ни в школе с друзьями, ни в спорах с отцом,

ни в играх на улице, ни под венцом,

ни в отчей квартире, ни в мире,

ни в тесном военном мундире.

Он знает об этом с рождения, но

он книг не читает, он смотрит кино —

один из тех фильмов, где как на ладони

раскрыта интрига за счастьем погони.

Там злая столица не верит слезам,

но если взмолиться: “откройся, Сезам!”

то в некой известной нам мере

ко благам откроются двери.

 

И фильм номер два, где не пролита кровь,

где голуби в небе, а в сердце любовь

и множество глупостей мнимых,

причислен к одним из любимых.

Так было когда-то в каком-то году.

А нынче, ребята, в кромешном аду

бредут персонажи затрёпанных лент.

Что может быть гаже загубленных лет?

И лает, как пёс, телевизор в углу,

и старый сосед мой лежит на полу

под фильм, где реклама парада,

и плачет: — “Не надо... не надо”.

​

​

ВСПОМИНАЯ РОДНЫХ

​

Чем взрослее, тем немногословней.

Вас уж нет со мной, а я живу.

Что вам мои свечечки в часовне...

Вам бы вновь воскреснуть, наяву.

Не в моём коротком сне осеннем,

где встречалась с вами по любви,

и не в церкви, где по воскресеньям

певчие галдят как воробьи,

вразнобой, и разногласье в клире,

как обычно, тьма сменяет свет.

Я не знаю, что сказать о мире,

он всё тот же, только мира нет.

Тянутся над крышами высоко

журавли, как с узелками нить.

На душе легко и одиноко,

потому и некого винить.

Не нужны ни правый, ни заблудший.

Только вы со мной, моя родня.

На Земле без вас не стало лучше.

И не будет лучше без меня.

​

​

■ ■ ■

 

Ты думаешь, что мне легко?

Мне очень страшно.

Не за себя, я — далеко,

где сидр и брашно,

где сусло, жмых, проезжий шлях

бескровной жизни,

не под снарядами в полях

и не в отчизне.

Угрозой мне лишь старость лет

да свод болезней.

А стариков несчастней нет

и бесполезней.

И хоронить не надо нас

печальным строем.

Мы сами в свой урочный час

себя зароем,

оплакав боль чужих смертей

в боях подённых,

и всех невыживших детей

и нерождённых.

​

​

■ ■ ■

 

Время сбоя циферблата

и порушенных стропил.

Понимаешь, что когда-то,

ты когда-то их любил —

тех людей наивных, хмарных,

безземельных земляков,

то ли плотников кустарных,

то ли нищих бурлаков.

И теперь усталым взглядом

провожаешь в мир иной

тех, кто доблестным отрядом

обречён на перегной.

Озарён фонарным светом,

из щелей, из всех прорех

на любовь твою ответом

щерится четвертый рейх.

 

2022 г.

​

Если вам понравилась эта публикация, пожертвуйте на журнал

​