Григорий Петухов

Есть от чего прийти в отчаянье

​

​

■ ■ ■

 

Батюшка-Кремль о пяти головах

держит за руку матушку-нефть в черном рубище,

оба изгои, никто не сочувствует их слезам.

Настоящая жизнь, говорят они, это смерть.

Сходит с ума Аргентина, ежится Карабах,

обнимают друг друга во сне любящие,

пульсирует сеть огней и всемирная сеть,

грохочет мячом спортзал.

 

Целый мир, как Помпеи у ног Везувия.

Оставляя в воздухе мертвый след,

излучаемый ими поток безумия

накрывает Европу, Азию, Новый Свет.

 

Батюшка держит матушку за руку нежно.

По багровой щеке ползет бриллиантовая слеза.

Ржавый танк ползет по сырой степи.

Младенец, причмокивая, нашаривает сосок.

Прошлое непоправимо, будущее неизбежно

и настоящее переменить нельзя,

хоть баллистическими по городам лупи,

хоть голову прячь в песок.

 

Лучше всех, говорит, сейчас тем, кто мертвы.

Вровень с землей — это лучшее из всех равенств.

Им лежать, ничего не выдумывать из головы,

ни подводить баланс, ни собирать ранец.

 

Этот праздный мир, вывернутый с лица

наизнанку, вытолканный взашей

из долгостроев своих, домостроев,

из ипотек своих, эннотек,

точно ждал команды, перелился

прямо в кровавый кисель траншей,

моментально разбившись на этих и тех,

на негодяев, как водится, и героев.

 

Этот сон, чем чаще он снится нам,

тем подробней, тем ощутимей снится,

переползая в действительность, — страшным снам,

чтоб состояться, им надо сбыться.

 

Мертвечиной и гарью пахнет родной Содом,

селенита окатыш висит над одной пустой,

как бельмо на глазу того, кто людей оставил.

Белый шум, в эфире ни одного дудя.

Некому свидельствовать перед судом.

Души, не пущенные на постой, —

ни полумесяца, ни креста им —

завивает ветер, плачущий, как дитя.

 

“Истощились от слез глаза мои”, — говорит пророк.

“А кто пропустил урок, прогулял урок, —

жизнь говорит, — с билетом собачьим, волчьим

на безлюдном будет досиживать, на заочном”.

​

​

ПАВЛИК

 

Лучше б кислоту жрал и колеса —

я в натуре говорю вам: из-за баб,

а вообще-то не из-за кокоса

ласты склеил Пабло Эскобар.

Дело было у шиномонтажки.

Прыгнул Павлик на чеченскую братву

из-за местной плечевой, из-за Наташки:

“Покромсаю в лоскуты, — кричал. — Порву!”

Жизнь без интереса пролистала

и швырнула рукопись в камин.

Нет надгробья, как у Мандельштама.

Гипермаркет высится над ним.

Пашку я оплакивать не стану —

он ушел из жизни налегке.

А могли свезти его к Рамзану,

или на Окрестина к Луке.

​

​

■ ■ ■

 

Ледяной коктейль гремит по длинному жестяному горлу,

невыносимо санки скребут по торцам,

и в прозрачном балтийском желе гранитную хорду

с фонарей позвонками он выпрямляет сам

 

с наступлением сумерек. На вокзале плакат —

сколько наших погибло во время блокад.

Проспект Обуховской обороны,

и еще один — тех, кто от короны.

 

Какое “Счастье”,

что Есенин повесился в Англетере,

ощути себя частью

блокадной истории в интерьере

 

необитаемом, как вследствие атóмной,

как сказал бы мир праху его иосифлексаныч,

пласт культурный лежит на пласте — один другого огромней,

и еще один выпадает за ночь.

 

И помятые люди отражаются в стеклах,

петербургский текст за полой держа,

растекаются из подворотен темных,

искажая стекла первого этажа.

 

Бьют поклоны заступнице Ксении, не Матрене

на Проспекте Непокоренных и Обуховской обороне.

 

И под дождь рифленый и под снег крапленый

одну-другую хочется раздавить,

набережной обогреватель раскаленный

невский лед силится растопить.

​

​

■ ■ ■

 

                                                                        А. Б.

​

Целый месяц я водкой одной питался,

все забыть о тебе пытался,

кровь из сердца идет, а ты не идешь, заноза!

Правду сказать, ты пустота, пена,

рыбья кровь,

отчего к тебе прикипел я

до помрачения-невменоза?

 

Кукла — в груди не душа, а клизма.

Просто бледная моль без смысла,

ты людей, как теплые вещи, точишь,

прогрызаешь дыру в них, и всё — на выброс.

Жрешь живых, как корова силос,

исторгаешь из-под хвоста и глядеть не хочешь.

 

Как сугубый гуманитарий

от макушки до гениталий,

я говорю: это негуманно.

Ты механизм, сенокосилка,

и с тобою сблизиться непосильно,

но я попытался, Анна.

 

Ты заляпана вся полуправдой вязкой,

как скамейка клейкой вонючей краской,

помнишь, ее со спины моей оттирала,

пили тогда еще на площадке?

Я у памяти нынче прошу пощады,

слезы роняя на одеяло…

 

Как на иконе в лице твоем скверна — плевки-потеки.

В тесной девичьей своей светелке

ты слипалась с грязью, прыщами, псиной.

Как дитя добра, как исчадье света,

ты во все отверстья впускала это,

только лучше бы выпила яд крысиный.

 

Незачем эта шапка Сеньке:

в узкой детской почти постельке

округляла рот, окунала лицо для мрази.

Я не сведущ механике, только одной поломке:

голубоглазую куколку из Болоньи

не исправить отверткой, не отскрести от грязи.

​

​

■ ■ ■

 

Пионерский петтинг только стемнеет.

Харю кровавят за ржавыми гаражами.

Три топора, Алушта — кто раньше осатанеет.

А теперь уже сами чалятся кого нарожали.

Ежеутренне радиоточка трубит побудку.

Как на распутье билибинский витязь,

повтыкаю немного, с вами еще побуду.

А потом по ШИЗО, по кладбищам расходитесь.

Вмятые профили, частоколом зубья.

Плоть от плоти, все из того же теста.

А не над вами, над кем оброню слезу я

у изголовья, надгробья детства.

​

​

■ ■ ■

 

Кто смерть поет, — кровь, рвоту, кости,

а школы лучший ученик

лежит спокойно на погосте,

любезность людям учинив.

 

Так жизни скуку провожая,

или вино в бокал лия,

или с говном кого мешая,

я понимаю: я не я.

 

Не двоедушным фарисеем,

фейсбучной сплетни веществом

стал,

          а развеян был, рассеян,

в прозрачный пар пресуществлен.

 

В дым над рабочею заставой,

в летучий элемент простой.

Морозной ночью — в сеть кристаллов

на гробовой плите пустой.

​

​

秋意浓

 

Выпьем, посол КНР! Печальную песню спой ты,

ее Сталину пел в Кремле Председатель Мао,

стонут от боли анджелы дэвис и джорджи флойды,

а бессердечным людям на Западе горя мало.

 

С холодцом-сервелатом накрыта, с груздями-икрой поляна.

Яшма из пасти дракона и малахит Бажова.

Ветер шумит-гуляет в плантациях гаоляна,

плачут хуцини в руках скрипачей Большого.

 

Обнажи безволосую грудь со следами акупунктуры,

тако мне сорочку матушка вышивала.

Точат в Синьцзяне ножи дикари-уйгуры.

Гнев народный воспой, о Жэньминь Жибао.

 

И берется китайский спецназ за дело,

и джунгарская степь покрывается алым крапом,

и выходит на берег Янцзы в синей блузе дева,

и командует Кормчий: “Огонь по штабам!”

 

Я и сам практикую цигун и фанат пинг-понга,

на декады вперед плешивым чертям запродан.

Как дрожит в театре теней шелковая перепонка,

и за нею дао любви со своим народом.

 

И приводит народ в движенье в верхах решенье.

Мы послушаем песню твою и подхватим хором.

В желтом овале супа в ночной лапшевне

топит багровые звезды Запретный город.

 

И на фоне пагоды цвета подсохшей крови

иероглиф сосудистый на экране

вегетирует, пыжится что-то кроме

основного значения “всё украли”.

​

​

■ ■ ■

 

                                                                               Матери

​

От пощечины ветра румяной щекой к Сибири

в полупрофиль, оскалив блатную фиксу,

город громоздкой стальной цифири

выдает мне въездную визу.

Это вбирает обратно воронка ошметки взрыва —

все те формы, которые жизнь вскрыла,

неразъятыми снова вижу.

 

Силикатный кирпич, обшарпанные панели

пятиэтажек, вечную на тротуарах наледь,

пахнущие мочой дворы, где по мере

взросленья ты — ангел, а спустя всего ничего нелюдь;

корпуса и трубы твои, псориаз, экзему —

с чем лицом к лицу, а иначе и не поверить,

за бугром — родимую землю.

 

Там за хребтом — самоцветы и живопыры,

человеки с печенью из малахита,

с лицами цвета цементной пыли

пол-литровую грудь сосут деловито.

Отпрыски их выбрали яркую жизнь — кто на зоне,

кто от винта над крышами воспарили

и успокоились в глиноземе.

 

Там по гудку вламывается свет с Востока,

кровоточит герань, вскрикивает половица,

четверо одного месят не торопясь ногами;

жизнь, понятно, жестока, но не настолько,

как тюрьма или больница — есть к чему прислониться,

и хорошие люди есть, не одни цыгане.

 

Там услышав “труба” не скажет никто “играет”,

но “дымит”, или скажет “трубой накрылся”.

Там живет моя матушка умирает

возле Фрунзе имени Орджоникидзе,

подле бывших вороньих дымов и лисьих,

в пустоте, отпечатавшейся на лицах…

 

Там в размокшей глине стоят могилы:

пирамидки жести, проволочные оградки.

В общем, те, кто сюда пришли нагими

и ушли нагими. И всё в порядке.

Лившим кровь упырям, провозвестникам компрадора,

им одним, заслонившая бедные эти грядки,

в полный рост аллея порфира и лабрадора.

 

Там мигает время в цемент одето.

Но никто не стремится в восемь на проходную.

На гранитных устах застывшее “негодую”.

Культ, оставшийся без адепта.

Оттого что Сережа с “плеткой”, с “баяном” Витя…

Неужели я жил там, все это видя?

 

Там немая сцена — финал производственной пьесы,

где расслабил гигант свои блюмминги, станы, прессы,

подведя итог продукции в килотоннах

на костяшках бухгалтерских счет бетонных;

я, ворочая глыбы эти на втулках, вырос,

и пока не сотрут осяду на них, как летучий выброс!

​

​

■ ■ ■

 

                                              Д. Плахову

​

будь я скажем обычным бурятом

телевизор один прочитав

я б не слился подобно ребятам

ни в натанию ни в кокчетав

 

а пошел бы эвенки тунгусы

и предгорья и тундра и степь

тейпы масти кочевья улусы

дохуя их сказать не спиздеть

 

это все не под чем-то нам снится

протекает безумьем таким

как донбасу в мозолях десницей

отбивает петюню тагил

 

это в голову вряд ли бы кафке

а теперь это видит любой

это песня о том как по справке

вагнер мертвых ведет на убой

 

повезет телепультом разжиться

всех извилин один камуфляж

а случись и в рогожу зашиться

или кремль-мариуполь не наш

 

сдав и заново взяв терриконы

отдыхает посмертно отряд

только скальды твои военкоры

пучеглазую плазму бодрят

 

выступление кончив земное

хорошо отдохнуть им потом

песнярам в пятнах крови и гноя

трубадурам с надорванным ртом

​

​

■ ■ ■

 

в тишине холодных комнат

кто свиное ухо ест

тот других который помнит

разных лиц событий мест

 

кружит кречет над запрудой

гибнет стадо в колбасу

ветер тянет звук занудный

свет мерцает на весу

 

то ли он лежит колодой

то ли двигает ферзя

вместе с тишиной холодной

ухо свинское грызя

 

несть ни музык ни поэзий

неба сумрачный карниз

то ли взять на крюк повесить

непригодный организм

​

​

■ ■ ■

 

Мне они говорят:

ознакомься, изволь —

видеоряд, звукоряд.

Но я не чувствую боль.

 

Вот умирает дом,

вот покрывает пыль

пленку крови, вверх дном

перевернутый автомобиль.

 

В мутном прицеле дрон

ищет в степи живых…

Вот камуфляж, шеврон,

фарш, человеческий жмых.

 

Фото детей, родни.

Уйди, глаза не мозоль!

Я не чувствую ни-

чего, чтоб не чувствовать боль.

 

Траками полотно

дороги, вперед ползя,

танк дробит, как в кино —

взгляд отвести нельзя.

 

Взрывом вскрыта панель,

чудом торшер стоймя,

черной рамкой потерь

обведена вся семья.

 

Я не последний поэт.

Стих мой ни одному

на спасенье билет

не даст — совсем никому.

 

Жирный клубится чад,

стелется на пустыри.

Звездное небо над,

трупный запах внутри.

 

Ни памяти, ни чернил

не хватит на этот гиньоль.

Тот, кто все учинил,

как я, не чувствует боль.

​

2020–2023 гг.

​

Если вам понравилась эта публикация, пожертвуйте на журнал

​