■ ■ ■

Рассохся к осени сарай —

косой в прогалах свет.

Вороний грай, сплоченья край,

подмога сигарет.

На бреши брешь, куренья блажь,

горение небес.

Везде и всюду раскардаш,

и времени в обрез

к морозам щели извести

и розное скрепить,

когда темно уже к шести

и дождь готов кропить.

А в будке сумрак и сквозняк,

и утварь кверху дном.

И не успеть уже никак,

и мысли об одном —

что как былое ни храни,

а скорая зима

разъять твои труды и дни

нагрянет в закрома.

И с топором за рукоять

средь сумерек и льдин

разъятью противостоять

ты выделен один.

■ ■ ■

пиф-паф и дивизии крышка

паршивая выпала фишка

твоим закадычным воякам

под неуставным зодиаком

созвездья не те над прихожей

над потной и цыпчатой кожей

где порох пропах помидором

над оперативным простором

над улицей чёрной с балкона

во время вечернее оно

где ловит оконная рама

неброские краски вольфрама

где все полегли без остатка

и мёртвым на коврике сладко

и пылью и потом и тайной

сквозит от картины батальной

и дым ненавистный и пресный

несётся из кухни воскресной

и нужно погибнуть с полками

и больше не жить пустяками

где смысл героической смерти

таится в секретном конверте

и непоправима расплата

за жизнь по вине медсанбата

и лев улыбается с неба

и есть запрещает без хлеба

и спать заставляет с боями

в холодной постели как в яме

воскреснет ли тот кто не умер

войдёт ли суров и безумен

в пустые дымы полковые

как в омут созвездий впервые

где нет безутешней отрады

чем снов штурмовые отряды

призывы родни на обеды

и гибельный запах победы

■ ■ ■

Эники-беники ели варе…

Школа в рассветном горит январе.

Пламенем синим, индейским огнём

здешней киношки охвачен объём.

А вместе с Б восседала на тру…

В зальчике яро знобит поутру.

Чинч по раскладу сценария гук —

старый “Смит-Вессон” покруче наук.

Если не спрятался, я не вино…

Прямо в упор убивает кино

там, где герои живут наповал

выше насмешек и всяких похвал.

Затемно лесом спешила маши…

Прямо до прерии, где ни души.

Камни, стервятники, ржавый песок,

русло забвения наискосок.

Месяц не выйдет никак из тума…

Нет у шерифа ни капли ума…

И дурака настигает стрела

там, где январь докрутился дотла.

■ ■ ■

Там юноша по лаконичности сил

не претендовал на идею

и происхождение не относил

ни к эллину, ни к иудею.

И божью росу на глазу голубом

он лишь материл вполнакала,

и стену дырявить нордическим лбом

намеренья не возникало.

Там Гиперборея дышала в лицо,

но дурик не вторил дыханью,

а предпочитал привозное винцо

и тару любил великанью.

И чужды великие были дела

чудиле в харчевнях эпохи —

он крохи её собирал со стола

и смехом приперчивал крохи.

И богу ответствовал как на духу,

и в детские верил вопросы,

но исповедь вся превращалась в труху,

в редеющий дым папиросы.

И после — когда пропадал аппетит,

и от угощенья мутило,

он сетовал только, что время летит

и старое слабнет светило.

И больше похоже уже на луну

огромное солнце былого —

любовь небольшую имеет длину,

значительно меньше, чем слово.

И северных звёзд чумовые цветы

ни англу не любы, ни саксу —

история рада смотреть с высоты

и ставить кровавую кляксу.

И мальчик тогда начинает стареть

по дням, по часам, по минутам —

и трескаться почва, и небо сереть

идут в ускорении лютом.

И вечно голодные север и юг

меняются всуе местами,

чтоб самозабвенье ступало на круг

и песни вокруг вырастали

про жгучий до праведных слёз аквилон,

во имя и турка, и перса

разящий под исповедальным углом

неисповедимого перца.

■ ■ ■

Занимаются уже примерно к трём

ранних сумерек шальные огоньки

и попытки пошаманить с имбирём

и вином “Напареули” в две руки.

Даром красное советуют, но здесь

ни рецепты, ни советы ни к чему.

Заключается великий фокус весь

в том, что нужно поступать не по уму.

Выступать как раздолбай и вертопрах,

зарываться в заморочки как в снега.

И не париться о бешеных ветрах,

потому что вся потеха недолга.

Разве только для проформы различать

“Тибаани”, “Мцване”, “Цицку”, “Шуамту”

и разборчивости мнимую печать

ротозеям представлять как высоту.

Слишком рано вечереет, но на кой

прямо засветло дневное подбивать

и размахивать железною рукой,

ледяную рекламируя кровать.

В добровольно-принудительном ключе

информирует бегущая строка,

что совсем не за горами время Ч,

но не нужно бестолковиться пока.

И окно, и неразборчивый экран

слишком склонны нагнетать и очернять.

Хронос — высокопоставленный тиран,

и темным-темно уже примерно в пять.

Потому и остаются только дым,

злая пряность, круговая острота…

Если белое считается худым —

счетовод не догоняет ни черта.

Потому остановиться у черты

без кромешных прибамбасов не дано…

И беседует с бессмертием на ты

бескорыстное лукавое вино.

■ ■ ■

Ветром переворачивается страница —

потому в твоей голове и ветер,

что наука прошлого сторониться

одолима хуже иных на свете.

Ангел праха непоправимо робок

для бесчинств по полной своей программе —

в тугоплавкой тьме черепных коробок

лишь искрит потерянными дарами.

Утром переворачивается вечеря

с боку на бок — будто подруга рядом,

и оглядываешься, глазам не веря,

и окно возможностей ищешь взглядом.

Римский профиль времени беспредела

вырисовывает рассвет на шторе,

и война по призрачной кромке тела

проступает в присном своём повторе.

Понимаешь — рядом слеза и только —

и не рядом, а в глубине порядка,

где сердечных камер противотока

гробовая радость слепа и кратка.

Светом переиначивается горнило,

оттого твой свет и важней расплава —

что бы тьма в загашнике ни хранила,

пишешь слева сызнова и направо.

И слова на ветер выходят боком —

головным распадом, грудным разрывом…

И любовь в неведении глубоком

разрушает время над мелким Римом.

■ ■ ■

Словно на просвет из глубины

руслу обобщения назло

мелкие подробности видны —

стало быть, со зреньем повезло.

Свет не означает ничего,

и равно течение себе.

Сна береговое вещество —

безусловно, главное в судьбе.

На помине сумерки легки,

ночь для расставания мала.

Жизнь прошла по берегу реки,

и вода посмертно зацвела.

Самообольщение любви,

перепроверяющей распад —

как речную гниль ни назови —

на земле не ведает преград.

Потому орудовать во сне

призвана текучая душа,

к устью направляема извне

и непослушаньем хороша,

и опасна дикой слепотой

над соцветьем высвеченных вод

в омуте обманки золотой,

где прощанья не произойдёт,

где за смрадом радость обещать

исподволь обучены сполна

юности воздушная печать,

памяти цветочная волна,

тесная субстация слезы,

зыбкая локация родства,

бравая просодия грозы

над исчезновеньем вещества.

2023–2024 гг.