Алексей Цветков

Стихотворения

 

 

■ ■ ■ 

​

Ситуация А. Человек возвратился с попойки

В свой покинутый дом, на простор незастеленной койки,

Как шахтерская смена спускается в душный забой.

Он подобен корове в канун обязательной дойки,

Но доярка в запое, и что ему делать с собой?

Он прикроет окно, где свинцовые звезды навылет,

Сигарету зажжет, бельевую веревку намылит

И неловко повиснет, скрипя потолочной скобой.

 

Ситуация В. Соблюдая отцовский обычай

Он пройдет до конца по тропе орденов и отличий,

Приумножит почет и пристойный достаток в семье.

Но проснется душа, словно осенью выводок птичий,

И останется плоть остывать на садовой скамье.

Он ложится навек под ковер замерзающих пашен,

Погребальный пиджак орденами богато украшен.

Что он выиграл, бедный, с нетронутой болью в лице?

Ситуация А. Ситуация В. Ситуация С…

​

​

■ ■ ■ 

 

Что касается любви — малярия мне знакома.

Относительно весны, эскалаторов метро —

Убедительно прошу: объявите вне закона.

Что-то важное в бегах, что-то лучшее мертво.

Относительно весны — если есть над нами боги,

Я просил бы страшных зим, остроты минувшей боли,

Светопреставленья, что ли, — как ваш май неотразим!

Относительно стихов — эти будут не из лучших,

Не светиться, а зиять, как изнаночные швы.

Всю бы искренность сменял на любви мельчайший лучик.

Поражение за мной, победитель — это вы.

Кто приостановит бред, кто растопит ветер снежный?

Видно, кто-нибудь из вас, доверительный и нежный,

Там, на площади Манежной, здесь — открывши на ночь газ.

Что касается души, относительно болота,

Обращающего в торф сотворенное расти, —

С приземленьем, шер ами, с окончанием полета,

С наступлением весны, с карамелькою в горсти!

Потолкайся меж людей, на вокзале, у парома:

Выбирают перемет в легкую ладью Харона,

Чей-то поезд у перрона, птиц осенний перелет.

​

​

■ ■ ■

​

Я мечтал подружиться с совой, но увы,

Никогда я на воле не видел совы,

Не сходя с городской карусели.

И хоть память моя оплыла, как свеча,

Я запомнил, что ходики в виде сыча

Над столом моим в детстве висели.

Я пытался мышам навязаться в друзья,

Я к ним в гости, как равный, ходил без ружья,

Но хозяева были в отъезде,

И когда я в ангине лежал, не дыша,

Мне совали в постель надувного мыша

Со свистком в неожиданном месте.

Я ходил в зоопарк посмотреть на зверей,

Застывал истуканом у дачных дверей,

Где сороки в потемках трещали,

Но из летнего леса мне хмурилась вновь

Деревянная жизнь, порошковая кровь,

Бесполезная дружба с вещами.

Отвинчу я усталую голову прочь.

Побросаю колесики в дачную ночь

И свистульку из задницы выну,

Чтоб шептали мне мыши живые слова,

Чтоб военную песню мне пела сова.

Как большому, но глупому сыну.

​

​

■ ■ ■

​

Когда скворцов опасливая стая

Раскинется над нами чередой,

Материя нездешнего состава

Заговорит в коробке черепной.

С подобным соглядатаем извольте

Крутить мозги малаховской изольде,

Анапестом тетрадку линовать

В ольшанике, где лето на излете,

И вскоре снег, и льда не миновать.

Один недуг — бессонница, цинга ли —

Агония сентябрьского тепла,

Когда деревья, дачные цыгане,

Выпрастывают темные тела.

Окончен праздник, птичий и медвежий.

Уходит лето с топких побережий,

Как из ладоней трепетная ртуть.

И человек, как табор переезжий,

Внутри себя прокладывает путь.

На даче снег, вороний скрип холодный, —

Нырнуть в постель и отоспаться всласть.

Но человек на зимний лов подледный

Заботливо отлаживает снасть.

Он сам придумал зимнее уженье,

Он видит жизни тайное движенье,

Под коркой льда набухшее зерно.

Он смысл земли, ее изображенье,

Творения последнее звено.

​

​

■ ■ ■

 

Судьба играет человеком

До смертной сырости на лбу.

Но человек берет из шкафа

Свою красивую трубу.

Она лежит в его ладонях,

Умелой тяжестью легка,

И полыхают над эстрадой

Ее латунные бока.

Как он живет, как он играет

В приемной Страшного Суда!

Он в каждой песне умирает

И выживает навсегда.

Он звездной родиной заброшен

На землю драки ножевой,

Такой потерянный и детский,

Еще живой, еще живой.

​

​

■ ■ ■

 

Полуживу — полуиграю,

Бумагу перышком мараю,

Вожу неопытной рукой.

Вот это — лес. Вот это — речка.

Двуногий символ человечка.

И ночь. И звезды над рекой.

Дыши, мой маленький уродец,

Бумажных стран первопроходец,

Молись развесистой звезде.

Тиха тропа твоя ночная,

Вода не движется речная

И лес в линованной воде.

Я сам под звездами немею,

Полухочу — полуумею,

Прозрачный, маленький такой,

С тех пор, как неумелый кто-то

Меня на листике блокнота

Изобразил живой рукой.

​

​

■ ■ ■

 

В стороне, что веками богата,

Подытожив земные года,

На поляне лежал Татхагата,

Перед тем как уйти в никуда.

Шепот смерти звучал, как команда.

Белый свет затмевался и гас.

И спросил его верный Ананда:

“Почему ты уходишь от нас?”

И ответил ему, умирая,

Татхагата: “Мой брат и слуга,

Посмотри, как из южного края

Возвращаются птицы в снега.

Мы избегнем пожизненной казни

За чертой, где молчанье бело,

Если сердце не знает боязни,

Если в воздухе держит крыло”.

​

​

■ ■ ■

 

Зачем же ласточки старались?

Над чем работали стрижи?

Так быстро в воздухе стирались

Тончайших крыльев чертежи.

Так ясно в воздухе рябило —

И вот попробуй, перечти.

Так моментально это было —

Как будто не было почти.

И мы вот так же для кого-то

Плели в полете кружева.

Но крыльев тонкая работа

Недолго в воздухе жива.

К чему пророческие позы

Над измусоленным листом?

Мы только ласточки без пользы

В ничейном воздухе пустом.

​

​

■ ■ ■

 

В короткую ночь перелетной порой

Я имя твое повторял, как пароль.

Под окнами липа шумела,

И месяц вонзался в нее топором,

Щербатым, как профиль Шопена.

Нам липа шептала, что ночь коротка —

Последняя спичка на дне коробка.

Я имя твое наготове берег,

Как гром тишина грозовая,

Летя по Каретной в табачный ларек,

Авансом такси вызывая.

Пустые звонки вырывались из рук,

Над почтой минуты мигали.

На город снижался невидимый звук,

Мазурку сшивая кругами.

Не я тебе липу сажал под окном,

Дорогу свою не стелил полотном.

Слеза моя, кровь и ключица.

Нам без толку выпало вместе в одном

Раздвоенном мире случиться.

Останется воздух, а дерево — прах.

Пространство спешит на свободу.

Нам выпало жить в сопряженных мирах,

Без разницы звезд над собою.

Я черный Манхэттен измерю пешком,

Где месяц висит над бетонным мешком,

Сигнальная капля живая,

Минуту с минутой, стежок за стежком

Мазурку из мрака сшивая.

​

​

■ ■ ■

 

Сколько лет я дышал взаймы,

На тургайской равнине мерз,

Где столетняя моль зимы

С человека снимает ворс,

Где буксует луна по насту,

А вода разучилась течь,

И в гортань, словно в тюбик пасту,

Загоняют обратно речь?

Заплатил я за все сторицей:

И землей моей, и столицей,

И погостом, где насмерть лечь.

Нынче тщательней время трачу,

Как мужик пожилую клячу.

Одного не возьму я в толк:

У кого занимал я в долг

Этот хлеб с опресневшей солью,

Женщин, траченных снежной молью,

Тишину моего труда,

Этой водки скупые граммы

И погост, на котором ямы

Мне не выроют никогда?

​

​

■ ■ ■

 

уже и год и город под вопросом

в трех зонах от очаковских громад

где с участковым ухогорлоносом

шумел непродолжительный роман

осенний строй настурций неумелых

районный бор в равнинных филомелах

отечества технический простой

народный пруд в розетках стрелолиста

покорный стон врача-специалиста

по ходу операции простой

америка страна реминисценций

воспоминаний спутанный пегас

еще червонца профиль министерский

в распластанной ладони не погас

забвения взбесившийся везувий

где зависаешь звонок и безумен

как на ветру февральская сопля

ах молодость щемящий вкус кварели

и буквы что над городом горели

грозя войне и миру мир суля

торговый ряд с фарцовыми дарами

ночей пятидесятая звезда

на чью беду от кунцева до нары

еще бегут электропоезда

минует жизни талая водичка

под расписаньем девушка-медичка

внимательное зеркало на лбу

там детский мир прощается не глядя

и за гармонью подгулявший дядя

все лезет вверх по голому столбу

вперед гармонь дави на все бемоли

на празднике татарской кабалы

отбывших срок вывозят из неволи

на память оставляя кандалы

вперед колумбово слепое судно

в туман что обнимает обоюдно

похмелье понедельников и сред

очаковские черные субботы

стакан в парадной статую свободы

и женщину мой участковый свет

​

​

■ ■ ■

 

на шоссе убит опоссум

не вернется он с войны

человек лежит обоссан

в сентрал-парке у воды

второпях портвейну выпил

не подарок он семье

и моча его как вымпел

тонко вьется по земле

спят проспекты и соборы

воры движутся с работы

с толстой книгой и огнем

ходит статуя свободы

грустно думает о нем

сны плывут в своей заботе

как фонарные шары

в сентрал-парке на заборе

сохнут ветхие штаны

вянут юноши в пороке

делят девушки барыш

спит опоссум на дороге

засыпай и ты малыш

​

​

■ ■ ■

 

подросшее рябью морщин убирая лицо

в озерном проеме с уроном любительской стрижки

таким я вернусь в незапамятный свет фотовспышки

где набело пелось и жить выходило легко

в прибрежном саду георгины как совы темны

охотничья ночь на бегу припадает к фонтану

за кадром колдунья кукушка пытает фортуну

и медленный магний в окне унибромной тюрьмы

отставшую жизнь безуспешно вдали обождем

в стволе объектива в обнимку с забытой наташкой

в упор в георгинах под залпами оптики тяжкой

и магнием мощным в лицо навсегда обожжен

и буду покуда на гребень забвенья взойду

следить слабосердый в слепящую прорезь картона

где ночь в георгазмах кукушка сельпо и контора

давалка наташка и молодость в божьем саду

​

​

■ ■ ■

 

румяным ребенком уснешь в сентябре

над рябью речного простора

луна в канительном висит серебре

над случаем детства простого

сквозная осина в зените светла

там птица ночует немая

и мать как молитва стоит у стола

нечаянный сон понимая

и нет тишины навсегда убежать

кончается детство пора уезжать

едва отойдешь в меловые луга

в угоду проснувшейся крови

серебряной тенью настигнет луна

вернуть под плакучие кроны

упрячешь в ладони лицо навсегда

в испуганной коже гусиной

но нежная смерть словно мать навсегда

в глаза поглядит под осиной

венец семизвездный над ночью лица

и детство как лето не знает конца

​

​

■ ■ ■

 

теперь короткий рывок и уйду на отдых

в обшарпанном 6-motel’е с черного въезда

визг тормозов и время замирает в потных

послеполуднях жиже жить не сыщешь места

какой-то шибойген или пеликен-рэпидз

всплески цветных галлюцинаций на заборах

окно в бетон на стене трафаретом надпись

то-то и то-то паркинг в пыльных сикаморах

платишь индусу в субботу сколько осталось

или в календаре переставляешь числа

ящик на шарнире звездный след это старость

годы которым в уме не прибавить смысла

солнце летит болидом за дальний пакгауз

точка где исчезну и уже не покаюсь

 

щелкнешь пультом и в кильватер ток-шоу теннис

а поскольку лето в календаре постольку

звон цикад я вчера через дорогу в denny’s

слышал про озеро в пяти часах к востоку

взглянуть бы раз но движок у доджа ни к черту

ремень вентилятора источили черви

пергидролевая за стойкой взбила челку

не для меня конечно да и мне зачем бы

кофе разит желчью носок изъездил вену

запор на заре потом понос на закате

озеро-шмозеро вообще не шибко верю

ничего не бывает витгенштейн в трактате

написал как отрезал каждому известно

правило мир это все что имеет место

 

озеро мичиган заветный берег жизни

так далеко на сушу отшвырнуло бурей

не был в йеллоустоне где медведи-гризли

в сущности то же что и европейский бурый

где-то америка башни вновь по макету

гадай в шибойгене переживут ли зиму

нынче было знаменье как баньши макбету

на коре кириллицей костя сердце зину

дрогнуло перед взрывом что земля большая

сердце истекло любовью к родному краю

но уже все равно потому что вкушая

вкусих мало меду и се аз умираю

в городке которого не припомнит карта

на крыльце мотеля в подтяжках из k-mart’а

​

​

■ ■ ■

 

сарафан на девке вышит

мужики сдают рубли

пушкин в ссылке пьет и пишет

все что чувствует внутри

из кухо́нного горнила

не заморское суфле

родионовна арина

щей несет ему в судке

вот слетает точно кречет

на добычу певчий бард

щи заведомые мечет

меж курчавых бакенбард

знает бдительная няня

пунш у пушкина в чести

причитает саня саня

стаканищем не части

век у пушкина с ариной

при закуске и еде

длится спор славян старинный

четверть выпить или две

девка чаю схлопотала

мужики пахать ушли

глупой девке сарафана

не сносить теперь увы

с этой девкой с пуншем в чаше

с бенкендорфом во вражде

пушкин будущее наше

наше все что есть вообще

​

​

рождественская ода

 

как нас мало в природе чем свет сосчитал и сбился

в большинстве своем кворум из мрамора или гипса

а какие остались что в бостоне что в москве

кто в приюте для странников духа кто с круга спился

собирайтесь с аэродромов по мере списка

вот проснешься и думаешь где вы сегодня все

 

состоимся и сверим что мы кому простили

на коре зарубки круги на древесном спиле

только день в году для кого эта ночь темна

а потом как в лувре друг другу в лицо полотна

потому что раз рождены то бесповоротно

нежные словно из звездной пыли тела

 

это хвойное небо под ним пастушки коровки

всех хвостатых и без бегом достаем из коробки

старичок с топориком ослик и вся семья

с колыбели как мы добыча клинка и приклада

как умел любил и не ведал что бог неправда

мы убили его и живем на земле всегда

 

даже веру в фантом за такую любовь заочно

мы прощаем ему то есть я совершенно точно

как обязан прощать а другие поди пойми

вот у люльки кружком в канители в крашеной стружке

человечки-венички плюшевые игрушки

да сияет сегодня всем звезда из фольги

 

в этом сонме зверей рождество твое христе боже

так понятно живым и с судьбой человека схоже

соберемся по списку когда истекает год

заливает время запруды свои и гати

и две тысячи лет нам шлет дитя на осляти

если бога и нет нигде то дитя-то вот

 

скоро снова к столу простите что потревожу

я ведь сам пишу как привык то есть снявши кожу

лоскуты лица развесив перед собой

те кого уместил в вертеп в еловую нишу

это вы и есть а то что я вас не вижу

не толкуйте опрометью что лирник слепой

 

праздник прав а не святочный бог когда-то

наши дети в яслях и гусеницы и котята

минус мрамор и гипс но в барыше любовь

у истока вселенной подсмотрев это слово

я с тех пор как двинутый снова о ней и снова

и не стихну пока язык не ободран в кровь

​

​

■ ■ ■

 

стал он звать золотую рыбку

голосом молвит человечьим

хочет в бабы секретаршу ритку

и за декабрь ипотеку тоже нечем

приплыла к нему рыбка спросила

записала в блокнот и все забыла

ни чтоб здрасьте ему ни он спасибо

чайка подписью под досье залива

что еще скажешь синему морю

плесни в стакан чем помочь горю

 

эти рыбки и вся морская закуска

сочинение без совести и чести

жизнь как мессинский пролив где узко

там и нет прохода утони на месте

что ни утро ни дома нигде ни ритки

пушкин на ветвях кот ученый в мыле

так и тянет к прибору типа бритвы

кота наголо и себе опочить в мире

прах любое богатство грош вся гордость

детство кончится и ничего не будет

в синем море лишь человеческий голос

без человека кричит оторванный бурей

умирает чайка голову в перья прячет

голос чуть помолчит и опять плачет

​

​

■ ■ ■

 

в сердцевине жары стеклянная вся среда

преломила в кадре прежние дни недели

получилось так что я исчезал без следа

возникали друзья но на глазах редели

в том краю где у матери было две сестры

незапамятной осенью астры в саду пестры

деревянный дом где все как одна на идиш

и дряхлела овчарка слепая на левый глаз

там теперь никого из них никого из нас

я ведь так и думал я говорил вот видишь

 

в том последнем стакане зноя в канун огня

нас теснило к столу и от пойла зрачки першили

я бросал без разбора любых кто любил меня

только взгляд к этим лицам лип насовсем как пришили

если быстро проснуться поверю пусть не пойму

в том краю где уже никаких сестер никому

в самом месте где астры протерта ногтем карта

деревянный день только идиш из уст немой

во дворе овчарку звали рекс или бой

я ведь знал наперед я и жил-то с низкого старта

 

под реховотом горьким я тебя хоронил

эти тридевять царств песок с высоты соколиной

здесь бывает северный рыхлый наш хлорофилл

не дает кислорода и слабые дышат глиной

но чтоб рано не ожили марлей подвяжут рты

треугольником сестры в острой вершине ты

по бокам ни гу-гу на иврите кто-то

если правда горнист просигналит последний миг

тот кто алчно из туч наводил на нас цифровик

отопрет свой альбом и покажет фото

 

под крылом опустев страна простирает огни

к некрасивому небу которое знал и бросил

не снижаясь лайнер скребет фюзеляжем о пни

если врежутся в трюм спастись не достанет весел

по бельму напоследок друга узнав во враге

я на идиш шепну подбежавшему рекс к ноге

он остался один где бельмо проступает картой

где в безлюдных лесах словно князь на тевтона рать

собирает миньян но не может никак собрать

очумевший от бездорожья кантор

​

​

■ ■ ■

 

если прямо спросить у зеркала что мы имели

в этом ебаном детстве от силы припомнится лишь

весь картофель в костре да кино про подвиг емели

на второй мировой как велела гефильте фиш

а когда умирал навзрыд в своем мавзолее

ким ир сен или кто там у них умирал тогда

на заре загорались у взрослых глаза розовее

и друг друга от скорби рвала на куски толпа

чтобы чаще от страсти трясло трепеща прыщами

будоражила нервы шульженко но громче всего

из котлетного чада радиоточки трещали

про даяна моше и карибский мол кризис его

вспоминал о нездешнем один робертино лорети

все чего возлежа возжелали на пляже тела

вот такое нам родина детство спроворила дети

вот волшебница участь куда ты нас всех родила

 

возвращусь я на родину выйду на быструю речку

где сплавлял пастернак знаменито на баржах плоты

пусть как в детстве опять робертино споет про утечку

наших пляжных мозгов про усушку всеобщей плотвы

озирать эти нети убогие эти овины

что за притча овин пусть губами коснется виска

вся красавица жизнь но без тухлой своей половины

где поет робертино и харкает жиром треска

ей теперь прощено и ни слова упрека при этом

потому что последние врозь на причале стоим

ненаглядные все кто с авоськами кто с диабетом

и даян на баяне с прощаньем славянки своим

​

​

■ ■ ■

 

человек не прекращается

исчезая без следа

просто в память превращается

и собака с ним всегда

 

прежнего лишаясь облика

словно высохший ручей

остается в форме облака

в вечной памяти ничьей

 

ничего с ним не случается

просто прекращает жить

там собака с ним встречается

или кошка может быть

 

мертвому нужна попутчица

тень ушастая в друзья

без собаки не получится

одному туда нельзя

​

​

аминь

 

соседские золовки и зятья

в две дюзы под бельем гуденье газа

у них там был младенец для мытья

и старшенький для общего показа

 

и помнишь ты была у них тогда

той дочерью недолгой мне на память

которая спасла себе кота

от злых ребят но не умела плавать

 

я за тобой подглядывал в окно

и подарил латунное колечко

а старшенький читал стихи барто

потом подрос и вскоре сел конечно

​

тебя там нет и нет нигде с тех пор

как ты была и как тебя не стало

впечатан в звезды бесконечный двор

но для людей теперь пространства мало

 

остался я травинка на ветру

да кот спасенный льнет к тогдашним шторам

все мордой вверх как будто есть вверху

который знает кто мы и за что нам

​

​

все как есть

 

вначале оставалось все как есть

то водосточная журчала жесть

то шустрые в метро шныряли крысы

с афиш подкожным клейстером шурша

смотрела в сумерки его душа

в притворном естестве киноактрисы

 

был сморщен мир как сказочный кощей

он состоял из выцветших вещей

и отношений зрение качалось

в глазницах как растяжка на ветру

с бессмысленной строкой он поутру

вчитаться пробовал не получалось

 

когда он честно спал то видел луг

весь в лютиках на дальнем поле плуг

с оратаем овраг в хрустальных росах

без просыху и сам куда-то в нем

в обличье старца бесконечным днем

шагал сжимая суковатый посох

 

а наяву все вкривь пошло и вкось

провисло время где изъяли ось

хребта он понимал что полог порван

одна душа под ливнями бела

пятном на сером заднике была

как натали какая-нибудь портман

 

он там лежал на цинковой доске

додумывая притчу о куске

невнятной надписи с изнанки века

а номер на ступне уму в ответ

определял помеченный предмет

как окончательного человека

 

пар над оврагом ширился и рос

не просыхая в катакомбах грез

он был разъят на матрицы и воздух

в прощальном сне обещанный ему

делился заново на свет и тьму

на небо в лютиках и землю в звездах

​

​

■ ■ ■

 

вспоминай откуда ночь на свете

шепотом домой с продленки дети

тьмой беретик к темени прибит

в горле глупая на мир обида

в луже неживой комок карбида

пахнет и шипит

 

в этом стираном тебя дебила

мать пока жива была любила

уж на что отец терпел как мог

жизнь лежит притворно как чужая

только в луже лжи не отражая

все шипит комок

 

чтобы память не вошла в привычку

подноси смелей к карбиду спичку

глубже в темень голову нагни

мать с отцом мгновенный фотоснимок

сам в соплях с детсада до поминок

синие огни

​

​

■ ■ ■

 

у фонарного ночью столба

из кромешного мрака

неожиданно сбилась толпа

дтп или драка

 

чем им отдых всеобщий не свят

объясни мне бабуля

почему эти люди не спят

скопом кровь карауля

 

или смена им выпала в ночь

с перспективой отгула

может загодя вышли помочь

но прознали откуда

 

или всякое горе свое

счет слезам и обидам

тянет к горю как в копны жнивье

как опилки магнитом

 

я над горем своим не скорблю

над чужим не ликую

я себе среди ваших судьбу

не хочу никакую

​

​

рука

 

вот подходит к вагону один из дядь

перед ним страна велика

а в руке у дяди ручная кладь

для того ему и рука

 

габардиновый клифт деловитый взгляд

мы и сами к свистку спешим

я уеду с родными куда велят

подрасту и стану большим

 

полубокс в велюре и плеч ширина

но не вспомню себе на беду

очень маленького стоящего на

том перроне в дальнем году

 

это белгород что ли днестровский глядь

невдомек спеша по часам

что одним и тем же из этих дядь

остаюсь навсегда я сам

 

обогну малыша и в купе скорей

второпях судьбы не пойму

и рука неразлучной клади своей

не отдаст опять никому

​

​

exegi monumentum

 

когда-нибудь нам памятник пора

установить на сетуни допустим

как церетели древнего петра

семи морей над их ростральным устьем

 

из пахнущей сапожным дегтем тьмы

четырехкратным непреложным солнцем

должны потомству воссиять и мы

три мушкетера с пристяжным гасконцем

 

в порядке полубреда справа я

гандлевский в центре с ношей стеклотары

кенжеев на пути в полутатары

бог синтаксиса слава словаря

 

и надо всем священный реет прах

в застолье муз наш депутат из ранних

сопровский первый вечности избранник

у матери-отчизны на руках

​

​

■ ■ ■

 

кто от нас уходит быстро

в беспросветные края

в сруб как с ворота канистра

неужели это я

дряблых членов колыханье

лоб в трагической росе

про чейн-стоксово дыханье

здесь надеюсь знают все

а какой же был хороший

но под жизни тяжкой ношей

нос в соплях и ум в дыму

аж противно самому

 

не печальтесь и не тратьте

на прощание ни дня

потому что очень кстати

вы теряете меня

в этой жалобной личине

я мешал бы вам и ныл

я ушел по той причине

по которой долго был

жизнь вообще не долг а милость

может быть она приснилась

жаль неведомо кому

камню коршуну коню

​

​

​

советы юношеству

 

завидев льва достань складной аршин

измерь добычу от ноздрей до зада

и если лев окажется большим

ступай домой оно тебе не надо

 

или допустим изловив слона

попробуй приподнять его от пола

ведь если слон тебя положит на

лопатки ты не дашь ему отпора

 

вот диплодок играет под седлом

в нем уйма мышц и бешеное сало

но с диплодоком связываться в лом

чихнет разок и седока не стало

 

лишь с небольшими искренне дружи

чтоб невзначай не схлопотать по роже

с изящной цаплей с сусликом во ржи

и с тараканом он хороший тоже

 

тут у меня как раз живет один

я расспросил его зовут наташа

за плюшками и чаем посидим

обнимемся и жизнь в ажуре наша

​

​

union square

особенно летом не хочется думать об этом когда изобилие белок шмелей и колибри и нищих с табличкой что дескать инфекция спида подайте кто может а с неба молочная в пене жара то ли дождь обещали но водный ресурс подкачал и снуют сердцееды в отставке по юнион-сквер все степеннее к солнцевороту младенец на шее командует право руля навигация между лотками поскольку в жару просыхает либидо а прошлого плод спиногрыз эти яблоки по три за фунт и не хуже чем те же в whole foods но дороже и даже в соседнем ларьке продавали свекольный в бутылочке квас как с покойницей тетей бывало мы в днепропетровске на рынке но детство теперь бесполезно пока ты по челси с клюкой в организме запасы вреда и вот это особенно да

 

чуть сладится лето мы вмиг забываем про это повсюду звенящие чары шмелей и японские девушки с телевиками у них при подобном калибре в прицел попадают колибри весь радужных перышек рой демонстранты на площади с флагом поют ще не вмерла над желтым парит голубой среди пены темнеющей неба и галлюцинацией с клумбы цветы но не вспомню имен без подсказки из зала вот аня бы глазова знала она зоологию эту с ботаникой всю назубок ну и жарко же блядь а вот раньше на прежней из родин бутыль самогона в беседке повсюду вишневые джунгли и сала нарежут оно со слезой словно вальс пропустите мне можно я знаю слова наизусть но преградой легло изобилие козьего сыра и репа двенадцати буйных расцветок хоть выложи спектром смотри украина на что я тебя променял там соседская бабушка ира где ленина угол и мира ссыпала нам семки в карман из большого стакана по десять а маленький пять ну и где эта родина блядь

 

с небес бесполезна воды низвергается бездна навстречу такой же земной эти обе в погоню за мной в наступившем смятении шахматный шулер запястьем сшибает ладью и адью поскорее под крышу в сабвей чтобы дома в фейсбуке давить колорадов авось не замечу какое число миновало я жил здесь свидетелем ветра воды и огня но закончится все без меня и покуда слоны на своей черепахе крепки где-то в русле восточной реки в каземате на острове райкерз неведомый узник копает пластмассовой ложкой тоннель у него и надежда и цель налицо а в конце открывается правда вещей он отыщет яйцо где бессмертный кащей укрывает иглу на которой сидит только узник и сам педофил и бандит он надломит иглу и задует свечу тут как раз я и вспомню о чем не хочу скоро туча над рыночной площадью прочь обрывается жизнь начинается ночь дождевые печалятся черви в росе и японские девушки все

​

​

■ ■ ■

 

нектар таскали и пыльцу

сквозь сотни трудных миль

но время подошло к концу

пора валиться в пыль

ум посерьезнее чем мой

велит свернуть дела

зачем тогда я был пчелой

зачем была пчела

 

ум посерьезнее чем мой

идеей обуян

что жизнь была один сплошной

оптический обман

что уж мираж в густом хвоще

и аист и вода

и никакой пчелой вообще

я не был никогда

 

а я уже лежу в пыли

и возразить нельзя

но все-таки цветы цвели

их хватит за глаза

все лето в толчее речной

я трогать их любил

вот почему я был пчелой

вот почему я был

​

​

холодильник

 

отслезив глаза в сигаретном дыме

в том краю стократ

после всех котлет мы садились к дыне

мать с отцом и брат

 

за спиной фреоном бурлил саратов

из тщедушных сил

и магнитофон с польским роком братов

из-за стенки выл

 

но еще услышу о чем народ мой

если весь замру

говорила мать что воды холодной

пить нельзя в жару

 

потому об этом весь день с утра я

что в кругу планет

больше нет на свете такого края

никакого нет

 

где со зноем один на один машинка

как в болотах танк

ресторан днипро сигареты шипка

желтизна фаланг

 

каждый день если небо придавит тонной

псу под хвост труды

каждый божий раз когда вдруг студеной

отхлебнешь воды

​

​

воренок

 

не видел он и потому не плакал

в окошке слюдяная пелена

когда на площади сажали на кол

заруцкого его опекуна

 

на зорьке выволакивали рано

тяжелый ворот времени вертя

трехлетнего царевича ивана

двух самозванцев общее дитя

 

в тулупах коченеющие сами

сквозь отороченную стужей тьму

свидание с умершими отцами

они в петле назначили ему

 

в кольце конвоя где она стояла

с тряпичным чучелком мослами вниз

лишь шепотом syneczku простонала

когда он с перекладины повис

 

а мы еще не понимая кто мы

доска судьбы от инея бела

из-под земли карабкались как гномы

на свет где перекладина была

 

где медленной истории водица

стекала ввысь из выколотых глаз

куда однажды суждено родиться

особо провинившимся из нас

​

набат проснулся вороны взлетели

из туч сверкнула черная стрела

а тельце все качается в метели

а ворот все вращается скрипя

 

но там за тучами в хрустальной сфере

окинув взглядом жалкое жнивье

иван-царевич на летучем звере

воды и яблок ищет для нее

 

пропал на шее след пеньки и мыла

последний снег ложится как смола

на землю где она сперва царила

а после вместе с нами прокляла

​

​

Если вам понравилась эта публикация, пожертвуйте на журнал