Олег Лекманов

Русский релокант в Америке

Опыт прочтения

​

​

Приглядимся повнимательнее вот к такому рождественскому стихотворению Иосифа Бродского:

​

      Снег идет, оставляя весь мир в меньшинстве.

      В эту пору — разгул Пинкертонам,

      и себя настигаешь в любом естестве

      по небрежности оттиска в оном.

      За такие открытья не требуют мзды;

      тишина по всему околотку.

      Сколько света набилось в осколок звезды,

      На ночь глядя! как беженцев в лодку.

      Не ослепни, смотри! Ты и сам сирота,

      отщепенец, стервец, вне закона.

      За душой, как ни шарь, ни черта. Изо рта —

      пар клубами, как профиль дракона.

      Помолись лучше вслух, как второй Назорей,

      за бредущих с дарами в обеих

      половинках земли самозваных царей

      и за всех детей в колыбелях.

 

     Это стихотворение Бродского далеко не первое по счету в ряду его поэтических текстов о рождестве. Приступая к написанию очередного стихотворения из рождественской серии, автор чем дальше, тем больше должен был заботиться о том, как избежать самоповторов. Выходом могло стать, например, решение написать рождественскую колыбельную от лица Богородицы (стихотворение “Колыбельная” 1992 года) или изобразить Младенца Христа в те мгновения, когда Он еще не осознал себя Богочеловеком (стихотворение “Бегство в Египет (2)” 1995 года).

     В стихотворении “Снег идет, оставляя весь мир в меньшинстве…” новизна была достигнута, в первую очередь, за счет выбора поэтом точки зрения на наступивший праздник. Ключ ко всему стихотворению, на мой взгляд, отыскивается на стыке третьей и второй его строк от конца. Указание на то, что волхвы бредут сейчас “в обеих половинках земли”, вкупе со знанием о том, что русский поэт Бродский в момент написания стихотворения находился в США, позволяет увидеть в автобиографическом герое стихотворения человека, в восприятии которого американское и русское рождество совместились, точнее говоря, американское рождество заставило вспомнить о русском.

     Было бы чрезвычайно соблазнительно попробовать установить, о каком конкретно снегопаде в США идет речь в начале стихотворения. Однако сделать это невозможно по той причине, что до сих пор точно неизвестно, когда стихотворение Бродского было написано. В авторитетном издании, подготовленном Львом Лосевым, под текстом стихотворения выставлена дата “1980”, а в авторской пометке рядом со стихотворением, сделанной для Евгения Рейна на книге “Урания” в 1988 году, значится: “Рождество, не помню какого года 1985? <19>86?”.

     Поэтому мы предлагаем отказаться от попытки локализовать не только время, но и конкретное пространство зачина стихотворения и начать разговор об этих строках и о стихотворении Бродского в целом с такого наблюдения: в описании снегопада, который оставляет “весь мир в меньшинстве”, то есть покрывает все видимое окружающее пространство, русское сразу же совмещается с американским. Зрелище обильного снега, выпавшего в США, неизбежно запускает в сознании героя воспоминание о русском снегопаде. Например, таком, который был описан в раннем стихотворении Бродского для детей:

​

      Как небесный снаряд

      на свое заданье

      снег летит в Ленинград

      на дома, на зданья,

      на карниз, на панель,

      под собачьи лапы,

      на пальто, на шинель,

      на кусты, на шляпы.

      На вокзальный перрон,

      на лоточек всякий.

      До колен, до колон

      занесен Исакий.

      Занесен Эрмитаж,

      ломится от груза,

      и — по первый этаж

      помещенье ТЮЗа.

      Снег летит, мельтешит,

      проявляет клейкость,

      о троллейбус шуршит,

      о него — троллейбус!

      На бегу человек

      вздрогнет под часами:

      Кто здесь кружится? Снег.

      Вот и нет. — Мы сами.

      Мы летим к фонарям,

      на ступеньки лестниц,

      по садам, по полям,

      прямо в неизвестность.

      Разгоняемся —

      хлоп под собачью лапу.

      То ли свалят в сугроб,

      то ли слепят бабу.

      Мы летим, мельтешим,

      в снегопад влетаем,

      будто вниз мы спешим,

      в подворотнях таем.

      Обрывается след

      за дверной пружинкой.

      И вращается свет

      вместе со снежинкой.

​

     Недаром в шестой строке Бродский пользуется характерно “русским” словом “околоток”, а все начало стихотворения заставляет внимательного читателя вспомнить сразу о нескольких хрестоматийных поэтических произведениях о русской зиме. Это стихотворения Пастернака “Снег идет” и “Зимняя ночь” (с его строкой: “Мело, мело по всей земле”), а также школьный некрасовский отрывок “Однажды, в студеную зимнюю пору” (у Бродского: “В эту пору…”).

      Скрытые отсылки к произведениям русских поэтов уравновешиваются в начале стихотворения Бродского прямым упоминанием о знаменитом американском детективе Нате Пинкертоне, чье имя, впрочем, уже давно стало нарицательным в значении “сыщик” и “следопыт”, в том числе и в России. Причиной появления “Пинкертонов” в стихотворении становится шутка: выпало столько снега, что сыщикам теперь легко будет найти преступника по следам. Однако описывается в этих строках отнюдь не шуточный процесс. Как это принято в конце года, герой подводит жизненные итоги и, соответственно, предается самоанализу: “…и себя настигаешь…”. Следы (“оттиски”), которые герой оставляет в своем американском “естестве”, столь же “небрежны”, как следы, уже оставленные им в “русском” — отсюда уточнение “в любом естестве” в третьей строке стихотворения. То есть речь идет о слабой укорененности автобиографического героя стихотворения в “любом” пространственном контексте.

      Дальше продолжается игра героя в сыщика и психоаналитика, которому положена плата за проделанную работу. Но за столь неутешительные результаты просить вознаграждения было бы зазорно: “За такие открытья не требуют мзды”.

      И только после этой строки, наконец, прямо возникает тема рождества: герой возводит очи горé и видит рождественскую звезду.

      Взгляд вверх в рождественских стихотворениях Бродского часто предоставлял герою возможность переключиться с ближнего на дальнее и, соответственно, с суетных домашних забот на высокие мысли и чувства, более подобающие в праздник рождения Христа. Переведение взгляда на небо давало поэту возможность оптимистического финала — подобным образом завершаются три его рождественских стихотворения, начинающиеся очень мрачно: “1 января 1965 года” (“И, взгляд подняв свой к небесам, / ты вдруг почувствуешь, что сам — / чистосердечный дар”); “Речь о пролитом молоке” 1967 года (“В небе ласточка вьется”) и “24 декабря 1971 года” ( “…и Младенца, и Духа Святого / ощущаешь в себе без стыда; / смотришь в небо и видишь — звезда”).

      Однако в нашем стихотворении взгляд вверх описывается не в финале, а в середине, и это, конечно, не случайно, ведь такой взгляд не оказывается спасительным. Характерно, что вместо звезды автобиографический герой видит ущербный, словно в результате взрыва образовавшийся “осколок звезды”, а дальше эту военную ассоциацию подкрепляет слово “беженцы”. Но важнее другое. Как и в мандельштамовских “Стихах о неизвестном солдате”, “свет” звезды в стихотворении Бродского несет не радость (традиционное значение), а потенциальную опасность потери зрения: “Не ослепни, смотри!”

      А дальше, отталкиваясь от слова “беженцы”, Бродский выводит на поверхность стихотворения автобиографическую тему. Обращаясь к себе, он констатирует: “Ты и сам [как беженцы] сирота”, и в этой констатации отражаются два трагических и недавних для времени написания стихотворения события из жизни поэта — в 1983 году умерла его мать, в 1984 году — отец, причем Бродскому, как известно, не дали возможности приехать на похороны в Ленинград. Вместе с тем слово “сирота”, открывающее ряд “сирота, / отщепенец, стервец, вне закона”, переводит в откровенно биографический план то описание личности героя, которое уже намечалось в начале стихотворения. Герой ощущает себя изгоем, человеком без родины, который оказывается “вне закона” не только в советском контексте (прямой намек на неприятие Бродского советским истеблишментом, его арест и ссылку в Норенскую), но, по-видимому, и в американском.

      Неудивительно, что за этой констатацией следуют самые мрачные строки стихотворения: герой признается себе, что у него нет ничего “за душой”, чертыхается (в рождественском стихотворении!), мерзнет и выдыхает изо рта “профиль” еще одного дьяволоподобного существа — дракона.

      Тем не менее, как часто бывает в рождественских стихотворениях Бродского, вслед за самым мрачным фрагментом следует самый просветленный, финальный. Ближе к финалу стихотворения герою все-таки удается настроиться на рождественскую волну. Но достигает он этого состояния не взглянув вверх, а как раз использовав свое положение “беженца”, “отщепенца”, человека без родины, изгоя. Такое положение предоставляет герою возможность не отождествлять себя с той или иной страной, с тем или иным днем празднования рождества, а соотнести себя с Христом (“Как второй Назорей”) и помолиться за всех взрослых людей, готовящихся отмечать рождество или уже празднующих его, а также за всех младенцев, которые здесь, конечно, сопоставляются с Христом.

      Отметим в заключение, что финальное изображение “самозванных царей”, “бредущих” (то есть с трудом пробирающихся сквозь снежные завалы) “с дарами / в обеих половинках земли”, соотносится с рассказом о закупающих для себя подарки “немного волхвах” из первой строфы стихотворения “24 декабря 1971 года”:

 

      В Рождество все немного волхвы.

      В продовольственных слякоть и давка.

      Из-за банки кофейной халвы

      Производит осаду прилавка

      грудой свертков навьюченный люд:

      каждый сам себе царь и верблюд.

      Сетки, сумки, авоськи, кульки,

      шапки, галстуки, сбитые набок.

      Запах водки, хвои и трески,

      мандаринов, корицы и яблок.

      Хаос лиц, и не видно тропы

      в Вифлеем из-за снежной крупы.

​

     Существенная разница состоит в том, что в раннем стихотворении “волхвы” описывались с сарказмом и презрением, а в позднем Бродский за “самозванных царей” молится.

​

Ташкент, 7 января 2023 г.,
после снегопада

​

Если вам понравилась эта публикация, пожертвуйте на журнал