Юлий Гуголев

Орковы поля

​

​

■ ■ ■

​

Не нужно твоих рецитаций.

Час пробил вставать с нами в строй,

на первый-второй рассчитаться,

кто первый, не знать, кто второй.

 

Не знать, кто своими руками,

не слышать чужую дуду,

оставить на камне не камень,

а только нужду да беду.

 

Не знать, кто сегодня, кто завтра.

Не ведать, кто пан, кто пропал,

какая кому ляжет карта,

кто ранен, а кто наповал.

 

Кто насмерть, а кто схоронится,

кто вякнет, кто ляжет на дно.

И нашей ползучей границы

растёт нефтяное пятно

 

до самой моей Украины

от Грузии самой моей, —

руины, руины, руины

да отсветы вечных огней,

 

не тех, что среди мавзолеев

и увековеченных дат,

а тех, что пока только тлеют

и ждут неизвестных солдат.

​

​

■ ■ ■

​

Давай условимся: пока

не говори мне про разлуку,

пока во сне моя рука

твою нашаривает руку

 

на неостывшей простыне,

пока, немотствуя о тлене,

слепые наплывают тени

по потолку и по стене,

 

как будто нам со всех сторон

ещё не слышен звон кандальный,

и свет такой, как бы вокзальный,

как будто тронулся вагон.

 

 

УРОКИ МУЖЕСТВА

​

Здрасьте, девочки! Здрасьте, ребята!

А сегодня мы поговорим

про солдат, ведь солдаты не спят, а

засолоняют собой Третий Рим.

 

Дорогие мои москвичи!

Да и вы, зарубежные гости!

Яко тать, кто крадётся в ночи?

Чьи белеют безвестные кости?

 

Ну-ка, это у нас кто такой?

Это кто тут такой с автоматом?

Кто приносит лишь мир и покой

вот таким же ребятам, девчатам?

 

Чтобы ночью им крепче спалось,

чтобы днём веселее кричалось,

чтобы неутолимая злость

чёрным пеплом в сердца не стучалась.

 

Каждый знает, что выйдет к доске,

потому что придётся ответить.

Пробил час. И песчинку в песке

невозможно уже не заметить.

 

Интересно, что скажут в процессе

разговора о зле и добре

Саша в Киеве, Боря в Одессе,

Ира в Харькове, Ваня в Днепре.

 

 

■ ■ ■

​

Вроде стиранное… Непонятно…

И неважно — платок, носок…

Но откуда бурые пятна?

Вероятно, фруктовый сок…

 

Я ж замачивал всё в холодной.

Вероятно, не та вода.

Порошок, должно быть, негодный.

Маркировка ткани не та.

 

Эти пятна глядят, как очи.

Не пятно уже, а клеймо.

Пролежало в воде полночи,

думал, утром сойдёт само.

 

Не сошло, как ни тёр, не слезло,

и ползёт по моей руке.

И солёный привкус железа

в небе, в воздухе, на языке.

​

​

■ ■ ■

​

В чистом поле вьётся дым отечества,

кухни или, скажем, крематория.

Это наблюдает человечество,

теле-, так сказать, -аудитория.

 

Кто там в чистом поле, те ли, эти ли,

зрения обман, погрешность оптики? —

говорят эксперты и свидетели,

спорят очевидцы и синоптики.

 

Фейки ваши кадры, ведь у вас они

наскоро подогнаны, неровно.

Разве так должны быть руки связаны?

Всё-то тут у вас инсценирóвано!

 

Вы нас попрекаете ГУЛАГом.

Вам ли говорить о Кондопоге.

Вон у вас и ноготь с красным лаком.

Труп у вас садится на дороге.

 

Ваши фото казни показательной —

всюду снег, а дело было летом, —

мимо нас несутся по касательной,

попадают только рикошетом.

 

И какие к нам у вас предъявы?

В чём же оно, наше соучастье?

Мы же, так сказать, не ради славы!

Мы и так расколоты на части.

 

Эта часть — агенты и предатели,

эта часть — насильники-убийцы.

Остальные — просто наблюдатели,

так сказать, физические лица.

​

​

■ ■ ■

​

Ты не знаешь, чей покров белей:

одуванчиков ли, тополей?

 

Ты послушай, чей протяжней вой

в причитаньях липы с крапивой.

 

Сам изведай, чей так плат пухов:

мать-и-мачехи иль лопухов?

 

Гроздья чьи, как шапка набекрень,

кто это — черёмуха, сирень?

 

Храбрецам на грудь хорош ли, плох,

кто он там, репей, чертополох?

 

Чьи там дочери да чьи же там сыны

под кустом рябины, бузины? —

 

ни увидеть, ни оплакать, ни обнять,

только слышать можно, чуять, обонять,

 

как ползёт за окоём через века

песня снити и борщевика.

​

​

■ ■ ■

​

Вот он сперва родился.

Как им отец гордился.

Как над ним мать тряслась.

Как же от тех пелёнок

до городов спалённых

мигом жизнь пронеслась.

 

Вот бы чуток удачи,

всё бы могло иначе

выпасть, случиться, быть,

так бы сложилось, чтобы

спорт, работа, учёба,

свадьба, семейный быт,

 

всё почти образцово,

на книжной полке Донцова,

рядом Федин с Золя,

ну и, куда деваться,

фотоальбом на двадцать

третье февраля.

 

Вот он такой с баяном,

вот он вернулся пьяным,

вот он к воде припал.

Вот он уже постарше.

Вот он уже на марше.

Вот он уже пропал.

 

Где ты сейчас? В потоке?

Кто там в твоём Tik-Tokе?

Что ж ты, брат, ни гу-гу?

Вот он лежит, как ёжик,

ни головы, ни ножек,

дырочка в правом боку.

​

​

■ ■ ■

​

С этих территорий, — глянь на навигатор, —

только в крематорий и в рефрижератор.

Лучше б стали пеплом, а теперь, вот, таем

сероватым телом пополам с минтаем.

Вероятно, споры кончатся не скоро.

Что же с нами будет? Кто же нас рассудит?

Среди наших грядок будет ли порядок?

Заучите фразу: будет, но не сразу.

Было нам не тяжко б плыть к своим победам.

Главное, не так, чтоб пожалеть об этом.

Говорю, не сразу будет всё другое:

кто придёт без глаза, кто с одной рукою.

Фоточку запости, в кулаке косынка.

По небесной почте сын глядит из цинка.

Кто всплакнёт немножко, кто уж не заплачет,

кто на одной ножке восвояси скачет.

Сам издалека я, жизнь моя лихая!

Мама дорогая! Рыба дорогая!

 

 

МАМА МЫЛА РАМУ

​

Ну так что тебе, новый букварь?

Мама с тряпкой маячит в окне.

Отчего это каждая тварь

так скукоживается в огне?

​

Новый дан тебе перечень слов,

ну а ты всё ни бе и ни ме.

Фиолетово-сер твой покров,

и глаза белы, как в аниме.

​

Знают все, кто попали сюда:,

у земли есть своя ФСО,

и теперь для неё навсегда —

это наша земля, это всё,

 

это всё, что ни в сказке сказать,

не украсят ни грим, ни перо.

Вот она какова, твоя стать,

значит, вот как ты мутишь добро!

 

Как сумела такою ты стать,

или просто продолжила быть,

чего стоят, сумев показать,

твоя суть, твоя стать, твоя прыть!

 

Ты хотела победу ковать?

Научись лучше трупы ховать.

Вместе с ними ложись-ка в кровать

горе мыкать да век вековать.

 

Ну так что тебе, новый букварь?

Ну теперь хоть понятно, какой:

чтоб витала шашлычная гарь

красной нитью, бегущей строкой.

 

Потому что ты знаешь в душе,

отчего так красна эта нить.

Эти стёкла не вставить уже,

эту раму уже не отмыть.

​

​

■ ■ ■

​

— Где ж логика, скажи? — Где ж правота?..

— Ты, брат, не Моцарт! — Ты зато — Сальери!

И вот мы спорим с пеною у рта,

готовые судить по высшей мере.

 

А чья уж там позиция верней,

кто видит чётко, попадает метко,

об этом знает только муравей,

личинки мух, случайная медведка,

 

а также те, которые в земле

не слышат ни Сальери, ни Моцарта,

чья логика осталась в феврале,

а правота не дожила до марта.

​

​

■ ■ ■

​

Если ты ещё не склеен ластами,

если ты способен двигать булками,

утро начинай своё подкастами,

вечер отмеряй в стакане бульками.

​

Если уж совсем тебе мучительно,

что-нибудь переведи PayPal’ом,

представляя, скольким сразу жителям

много легче станет по подвалам.

​

Коль не в силах дать им паспорт Нансена

или отмолить их, как Матрона,

можешь поучаствовать финансово,

поддержав приобретенье дрона.

 

Проспонсируй костяное крошево,

пролоббируй кровяное месиво,

заработай звание “хорошего”,

чтоб с тобой зарыли вместе здесь его.

 

Что уж лезть из кожи вон и пыжиться,

что уж по ночам не спать и каяться.

Ничего с тебя уже не спишется,

словно не тебе теперь икается,

 

будто среди ужаса кромешного

не тебе всё чудится и кажется,

как в земле неравно перемешаны

добровольцы, беженцы и саженцы.

​

​

■ ■ ■

​

И главное, черёмуха кругом,

цветёт боярышник, сирень кипит кромешней,

а ты выходишь этому врагом,

не зная сам, ты — внутренний иль внешний.

 

Каштан свою показывает стать,

быкуя с ветерком разнорабочим.

Вот что б тебе с ним рядышком не стать,

глазея, как законченный бёрдвотчер,

 

да-да, на птичек, только посмотри ж

на имена (откуда же я взял их?).

Ты молча жрёшь, как голубь или стриж,

а мог бы петь, как славка или зяблик.

​

Не можешь петь, так отправляйся спать.

Не можешь спать, так, вставши спозаранок,

открыв окно, отслеживай опять

каких-нибудь скворцов или зарянок.

 

Какая, глянь, на небе синева!

Тебя ж то бросит в пот, то снова зябко,

как будто ни мертва и ни жива

душа, словно у раковины тряпка.

 

Эй, тряпка, выжмись или соберись,

пройдись, где заскорузло и где липко!

И главное, вокруг такая жизнь,

что взгляд любой и каждая улыбка,

 

обрывок фразы, разговор простой,

наш общий морок в мареве и гуле

звучат так ярко, словно кислотой

средь бела дня в лицо тебе плеснули.

 

И как мне описать всю эту хрень

без мата, я вообще не представляю.

И, главное, такая, блядь, сирень!

Такой боярышник! Черёмуха такая!

​

​

■ ■ ■

​

Говорит Москва! Не верит Питер!

Радуются те, кто дождались.

Нынче отъебался наш кондитер!

Новая теперь начнётся жизнь!

 

Что случилось? Неужель объелся

всяких “Будапештов” или “Праг”?

В сущности, уже не важно, если

пепел — к пеплу, если к праху — прах.

 

А куда ж девалась его кодла,

поварята доблестные все?

Знать, и им попали не в то горло

все эти орехи и безе.

 

Говорят, что их попутал дьявол.

Ну, допустим, даже если так,

но смотри, какой он нам оставил

апокалиптический бардак!

 

Невдомёк америкам-европам,

не поймёт нормальный человек,

чем, каким заляпано сиропом

всё, что не отмоется вовек;

 

как тут перепутан сахар с солью,

ванилин с лимонной кислотой…

Если ты растерян, то, позволь, я

дам тебе совет один простой.

 

Если посоветоваться не с кем,

как нам выходить из катакомб

(ну, ведь ни с Толстым, ни с Достоевским,

с ними я не стал бы о таком б),

​

лучшее, что мы сейчас предложим,

чтобы каждый разбирался сам:

мусор — ветру, шарканье — прохожим,

крошки — птицам, лавочки — бомжам.

​

2022 г.

​

Если вам понравилась эта публикация, пожертвуйте на журнал