Михаил Эпштейн

От первой до пятой волны:
Нина Берберова как героиня нашего времени

​

​

1.

 

Писатель, известный преимущественно своей автобиографией, воспринимается подобно лирическому герою в двойном ракурсе: “я” в жизни и “я” в тексте, раздваиваясь и сливаясь, приобретает объемность мифа. Так случилось и с Ниной Берберовой (1901–1993), автором многих книг — от романов, повестей, пьес и рассказов до широко читаемых документальных биографий и исторических исследований: “Чайковский. История одинокой жизни” (1936); “Железная женщина” (о баронессе М. Будберг, 1981); “Люди и ложи: Русские масоны XX столетия” (1986). Но настоящую славу ей принесла книга “Курсив мой. Автобиография” (вышла по-английски в 1969 г., по-русски в 1972 г.; в России впервые издана в 1996 г.), ставшая, наряду с примерно тогда же написанными и изданными за рубежом воспоминаниями Н. Я. Мандельштам, едва ли не главным памятником женской мемуаристки XX века. И столь же спорным, вызвавшим множество упреков и отповедей: за искажение фактов, за своеволие и эгоцентризм, за очернение некоторых современников, непонимание исторических закономерностей и т. д.

     Но полемическая пена схлынула — и остались монументы страшной эпохи и женской несгибаемости. Благодаря редкому сочетанию острого ума, широчайших интересов и эмоциональной восприимчивости Берберова оставила самое объемное свидетельство об этой уникальной среде, где все западное, вливавшееся в Россию на протяжении XVIII и XIX веков, цветущее и плодоносившее в ней, оказалось вытесненным обратно на Запад. Берберова была женой В. Ходасевича, с которым и уехала в 1922 г. из России; благодаря ему, а главным образом, своей человеческой незаурядности, она знала весь цвет русской эмиграции, со многими установила личные отношения, вступила в переписку [1]. Если ввести такую единицу измерения: интеллектуальнaя плотность населения, — то русская эмиграция XX века, особенно европейская межвоенная, обосновавшаяся в Париже, окажется одной из самых густонаселенных точек планеты. И вся эта многоликая жизнь, сверхнасыщенная духовная атмосфера нашла в Берберовой свое панорамное восприятие и концентрированное выражение.

     Без сильной авторской воли, преломляющей все эти разнонаправленные лучи в одном фокусе, а значит, и искривляющей их, не могла бы состояться книга “Курсив мой”, которая по сути вся написана курсивом, сугубо авторским наклонным почерком, с сильным нажимом. Поэтому она особенно нуждается в книге-спутнике, равновеликой по объему фактов и интерпретаций, которая подходила бы к тому же материалу более ровно и объективно и переводила бы сгустки эмоций и жгучие характеристики в теплую атмосферу исследовательской эмпатии, вовлеченного понимания. Такой равнообъемной, даже по числу страниц (около 700), стала книга Ирины Винокуровой “Нина Берберова, известная и неизвестная” (2023), которая читается не просто как биография Берберовой, но именно как спутник ее автобиографии, внимательное и сочувственное хождение вслед за героиней по ее извилистым путям, которые она сама порой предпочитала скрывать, стирать со страниц своих дневников. И даже как притча о судьбе женщины, которая в труднейших испытаниях, через одиночество и странствия, не затерялась среди гениев и великих, но нашла свой образ и утвердила его в памяти потомков.

     Автобиография Берберовой выдает неровную, порывистую натуру, что не противоречит ее тяге к самоконтролю: если бы не своенравие, не нужно было бы так сильно держать себя в узде. Берберова была своевольна как в своей жизни, так и в ее описании: не только выделяла курсивом, но и многое вычеркивала, стараясь не оставлять улик, явных знаков своего вмешательства. Для Ирины Винокуровой Берберова не просто объект изучения, но и персонаж метабиографии, которая дополняет и отчасти оспаривает “Курсив”, не только восстанавливает лакуны, но и объясняет причины сокрытия. Как и у самой Берберовой по отношению к Марии Будберг, героине ее “Железной женщины”, это далеко не безоговорочное восхищение героиней, но попытка вступить с ней в разговор и через свой диалог с ней достроить ее диалог с читателями. Винокурова стремится понять Берберову, вникнуть в далеко не всегда очевидные мотивы ее поведения и в какой-то мере научиться у нее искусству быть собой вопреки всем ударам судьбы.

     Далее мне хотелось бы осмыслить эти две книги, “Курсив” и “прямой текст” Винокуровой, как одно целое, как размышление о “феномене Берберовой”, о “берберизме” как особой позиции, позволяющей выдержать неумолимый натиск времени, не сломаться — и оставить в нем свой след. По энергии самоопределения Берберова — героиня и своего, и нашего времени: не какой-то идеологии или общественного движения, а поиска самой себя в историческом хаосе, в эпоху катаклизмов.

​

​

2.

​

Одно из главных новейших понятий — релокация, которую отличает от эмиграции большая степень мобильности и неопределенности: это не столько переселение в другую страну, сколько свободное перемещение через границы разных культур. Релокация — не просто отъезд из страны, на которую обрушилось историческое несчастье, но то, что французские философы Ж. Делез и Ф. Гваттари называли “детерриториализацией”: освобождение не от определенной территории, а от территориальности как таковой, от культа почвы и родины, от патриомании. Это важнейший экзистенциальный вызов той новейшей “геополитике”, которая направлена на захват и перераздел территорий… Берберова жила в эмиграции, но по сравнению с большей частью эмигрантов, осевших в новых странах, она была в наибольшей степени релоканткой (как и В. Набоков). Искусство релокации, не только географической, но и профессиональной, и экзистенциальной, — это вся жизнь Берберовой. Она меняла страны, вступала в новые привязанности, переходила из жанра в жанр: от поэзии к прозе, от повести к биографии, от критики к мемуарам. Сплошной опыт пересечения границ — территориальных, семейных, языковых.

     Вместе с тем релокация — это не только бегство от территориальности, но и построение другой, более объемной территории — знаковой, или, как ныне говорят, цифровой, виртуальной. Крохотный островок эмиграции вдруг обнаруживает свою смысловую безбрежность, разрастается в текстуальную империю. (Недаром книга Ролана Барта “Империя знаков” (1970) посвящена Японии и выражает ту мысль, что в маленькой по территории, островной, предельно стиснутой океаном стране империальность проявляет себя иначе, во всеохватывающей системе знаков.) Таков путь релокации в широком смысле: не перемена мест, а изменение самого характера местности, ее перенос в “мета”, за границы физического пространства. Это ре-территориализация, но уже в другом, текстуальном измерении. И не случайно, что империи знаков в XX веке столь продуктивно строились релокантами, “перемещенными лицами”, которые обживали иное пространство взамен земли, ушедшей из-под ног. Империи Набокова, Цветаевой, Солженицына, Бродского, Аксенова, Алешковского… Есть среди них и не самая известная, но одна из самых открытых и демократичных империй — “Берберия”.

     Главная победа Берберовой — то, что она состоялась в литературе. Бежав совсем юной, в двадцать один год, из России, как спутница В. Ходасевича, самая юная и малозаметная участница эмигрантских сообществ, она все-таки самостоятельно завоевала себе место в литературе. Именем Нины Берберовой названа улица в Булонь-Бийанкур в пригороде Парижа (rue Nina Berberova, Boulogne-Billancourt) и площадь (Place Nina Berberova) в городе Арль, на берегу Роны [2]. Есть ли во Франции, да и где-либо на Западе улицы или площади, названные именем ее выдающегося мужа Ходасевича? Или ее великого современника, а может быть, и тайного любовника В. Набокова (если судить по его рассказу “Весна в Фиальте”, где прослеживается автобиографический треугольник: герой, героиня и ее муж, возможный прототип которого — Ходасевич)? Берберова вписала свое имя в топографию Франции, превратив места своего бегства в места памяти о себе.

     

​

3.

​

Что пленяет в Берберовой? Азарт жизнепознания и самоосуществления. Если ввести понятие “человекосмысл”, то в жизни Берберовой таких смыслов, т. е. поставленных и достигнутых целей, было больше, чем у многих и многих. И не потому, что она талантливее. Гениальные люди часто настолько послушны своему внутреннему голосу, “демону”, что ждут наития, сошествия свыше, предаваясь между тем праздности и “ничтожеству”. “Молчит его святая лира; / Душа вкушает хладный сон, / И меж детей ничтожных мира, / Быть может, всех ничтожней он”. (Пушкин, “Поэт”). Берберова — не гений, но герой, однако выполняющий не те цели, которые ставятся государством, партией, религией, идеологией, а герой самоискания, самоопределения. В ней была сильнейшая воля к тому, чтобы стать тем, кто она есть. Как писала она в своем дневнике, “Главное (говорят читатели) — это моя жизнь, и что я из нее сделала, и как не пала духом, и как нашла свой образ (personal symbol), и они тоже теперь ищут каждый для себя этот образ” [3].

     Берберова делает жизнь… с себя. Она не может позволить себе расслабиться, отдаться на волю высших сил, как нередко делают гении — и обрекают себя на страшный конец (дуэль, самоубийство). Это женщина-мускул, женщина-порыв и одновременно узда для себя. Среди пассивно-гениальных фигур, какими были многие ее современники, она работник, экзистенциальный труженик. При всем невероятном трудолюбии, обилии текстов, главное ее произведение — она сама, а значит, и соответствующий жанр, в котором она полнее всего реализовалась, — автобиография. Это отличает ее, например, от В. Брюсова, который тоже был, по определению М. Цветаевой, “героем труда”, но целью и смыслом этого труда была власть, честолюбие писательского успеха. Отсюда сухой, головной, самопринудительный стиль его жизненного делания [4]. Берберова была героиней труда в другом смысле: писательского, но также и сердечного, полагающего цель в самовоспитании и самоотдаче, в миропознании, в любви, в дружеском общении и сотворчестве. Таков женский стиль ее героизма как искания личности в эпоху надличного и безличного, вождей и масс. Берберова не хотела заводить детей, но посвятила свою жизнь рождению себя. На последней странице “Курсива” она отмечает: “я в четвертый раз в жизни вылупляюсь из яйца”. И на той же странице — поразительно емкая формула: “я пишу последнюю страницу повести о том, как я не ждала Годо” [5]. Не ждала, а сама создавала: искала любви, заводила дружбы, меняла профессии. “Узнавать себя и делать себя есть необходимое состояние человека…” (Курсив, 553).

     При этом она не была “железной”, как Мария (Мура) Игнатьевна Закревская-Бенкендорф-Будберг (1892–1974), которую даже бесстрастные энциклопедии называют “роковой женщиной” и “международной авантюристкой”. Переводчица, сценаристка, любовница дипломата Роберта Брюса Локкарта (“заговор послов”), М. Горького и Г. Уэллса, она предположительно была тройным агентом: ОГПУ, британской и германской разведок. Берберова вылеплена из другого, гораздо более чувствительного, “страдательного” материала, чем Будберг. На общем историческом фоне: революция, эмиграция, литературная жизнь, близость к великим — ясно выделяется и их сходство, и кричащие различия. Обе были жизнестроительницами. Обе воспринимали жизнь как эксперимент, прежде всего над собой, и вольно или невольно втягивали в него других людей. Берберова не скрывает своей симпатии к Будберг:

​

 

“Она любила мужчин, не только своих трех любовников, но вообще мужчин, и не скрывала этого, хоть и понимала, что эта правда коробит и раздражает женщин и возбуждает и смущает мужчин. Она пользовалась сексом, она искала новизны и знала, где найти ее, и мужчины это знали, чувствовали это в ней и пользовались этим, влюбляясь в нее страстно и преданно. Ее увлечения не были изувечены ни нравственными соображениями, ни притворным целомудрием, ни бытовыми табу… Она была свободна задолго до «всеобщего женского освобождения»” [6].

 

​

     Видно, что в это одобрительное, даже восхищенное описание Будберг, с которой она была близко знакома (они жили какое-то время под одной крышей у Горького в Сорренто), Берберова вкладывает свое понимание женской свободы и самоопределения.

Но границы этого личностного самоопределения проходили по разным территориям. Берберова любила не только мужчин, хотя и тщательно скрывала эту свою “широту” от косых взглядов пуританского времени. С другой стороны, она не “пользовалась сексом” в корыстных или властных целях. В отличие от Будберг, Берберова не была авантюристкой и не вмешивалась в политику — если только политика не вмешивалась прямо в жизнь ее и близких (так, она пыталась добиться освобождения Ольги Марголиной, еврейки, второй жены Ходасевича, депортированной нацистами из Парижа в Освенцим). Будберг много переводила и помогала в литературной работе Горькому и Уэллсу, они ей доверяли, как читательнице, редактору, правительнице домашней канцелярии, ценили ее практический ум и огромные связи. Берберова в отличие от Будберг не только примыкала к чужим литературным территориям (Ходасевич, Горький, Набоков, Б. Зайцев), но и строила свои, создавала “свою литературу”, многожанровую, пересеченную множеством разных исторических, биографических, стилевых траекторий, “воздушных путей”. У нее хватало своих талантов, чтобы не завидовать чужим: она не жалела времени на подробнейшие отзывы на чужие книги, в том числе — начинающих авторов. Вероятно, по своему смелому, предприимчивому характеру Берберова могла бы, как Будберг, работать на разведку сразу нескольких государств, но эта роль не привлекала ее, она была слишком индивидуалисткой, чтобы служить чьим бы то ни было интересам и использовать политику как способ самоутверждения.

​

​

4.

​

Между Будберг и Берберовой пролегает то же различие, что и между авантюризмом и стоицизмом, хотя в некоторых внешних признаках они могут совпадать. Авантюрист стремится испытать максимум сильных ощущений, добиться славы, богатства, влияния, принимая риск и неожиданность как главные компоненты волнующего существования. Стоик не уходит от испытаний, но не гонится за ними, а стойко их переносит. Кстати, хотя “стоицизм” и русское “стойкий” напрямую этимологически не связаны, греческое слово “στοά” (stoa) и “стойкий” в конечном итоге происходят от одного и того же праиндоевропейского корня *steh2-, означающего “стоять”. Формула стоицизма: в мире есть много властителей, но мало людей, способных властвовать собой. Среди этих редких — Берберова. В отличие от Будберг Берберова не искала приключений, не охотилась за испытаниями, но достойно и мужественно, хотя и не всегда хладнокровно, встречала их. По словам, Сенеки, “драгоценный камень не может быть отполирован без трения, и человек не может быть усовершенствован без испытаний”. Берберова знала, что не контролирует обстоятельства, но, принимая их неизбежность, хотела в первую очередь контролировать себя. И даже в сильнейших страстях и, казалось бы, безоглядной трате чувств она сохраняла эту способность ставить цели, главной из которых было становление личности, власть над собой, не прагматика успеха, а дисциплина саморазвития.

     Изумляет, например, такая запись об ее отношениях со вторым мужем Николаем Макеевым:

​

 

“Смысл нашей встречи и нашего сближения, смысл нашей общей жизни (десять лет), всего вместе пережитого счастья, значение этой любви для нас обоих в том, что он для меня и я для него были олицетворением всего того, что было для обоих — на данном этапе жизни — самым главным, самым нужным и драгоценным. Нужным и драгоценным для меня было тогда (а может быть, и всегда?) делаться из суховатой, деловитой, холодноватой, спокойной, независимой и разумной — теплой, влажной, потрясенной, зависимой и безумной” (Курсив, 434).

 

​

     Поразительное признание: Берберова хочет делаться “безумной”, потому что ей это нужно. Фраза как бы сама себя опровергает, поскольку в основании этой потрясенности лежит то самое “холодноватое” и “разумное”, что диктует ее сознанию такую потребность “неразумного” в данный момент жизни. Даже эмоциональную потрясенность Берберова рассматривает не просто как захлест чувств, с которыми нельзя совладать, а как “нужную” себе, то, ради чего она сблизилась с Макеевым.

Есть пассивный стоицизм: достойно принимать удары судьбы. И есть активный: наносить встречные удары, действовать своевольно, чтобы судьба обрела достойного соперника. Берберова интуитивно следовала логике активного стоицизма, которую можно обозначить как “правило пяти «П»”: победа почетна на поле прежнего поражения. Она стремилась одержать победу там, где ей было больнее всего. Самый ясный пример: когда Николай Макеев стал изменять ей с молодой француженкой Миной Журно (Mina Journot), Берберова не только почувствовала себя преданной и оскорбленной, но и “разминировала” свой брак, отобрала у Макеева эту “разлучницу” и сделала своей “подругой”. В таком лесбийском союзе они прожили вторую половину 1940-х, что и стало причиной развода с Макеевым. Знаменательно, что гонорар, полученный Берберовой за книгу об “одиночестве” Чайковского, о его гомосексуальных страданиях, она потратила на подарки подруге, тем самым еще раз продемонстрировав, как поле поражения (ее героя) превращается в поле ее победы (как автора). Почти все следы этих отношений, оставшиеся в зоне ее досягаемости, Берберова уничтожила (переписку, отдельные места в дневнике), не оставив ни единой фотографии роковой Мины.

     Конечно, это не образец морали, но “берберизм” — это не праведность, это сила характера, готовность постоять за себя в той ситуации, когда нельзя рассчитывать на других, даже самых близких. Хищности в Берберовой не было, она не покушалась на чужое, но и покушений на свое не терпела и решительно отвечала ударом на удар.

     И еще “берберизм” — это своего рода моральный витализм, стремление вобрать в себя жизнь во всех ее оттенках, в радуге смыслов, не отдавая светлому особого предпочтения перед темным, но превыше всего ставя силу контраста, эмоциональную насыщенность жизни.

​

 

“…Я училась искать не счастья, а интенсивности, не радости и благополучия, а больше жизни, концентрированного чувства жизни, усиленного ощущения бытия, полноты и концентрации пульса, энергии, роста, цветения, вне зависимости от счастливого или несчастливого его образа” (Курсив, 552).

 

​

     Жизнь для Берберовой — это не проживание, не выживание и даже не переживание, а энергия их осознания. Главная ее тема — переплавка жизненного опыта, пусть самого мучительного, в размышление, питательное и для себя, и для других. “Курсив мой” — это история ранений и исцелений как история самосознания. Так она осмысляла и страшный опыт XX века, тот, который отложился, пусть и не во всю глубину, в мемуарах И. Эренбурга “Люди, годы, жизнь”, по поводу которых она и чеканит эту сакраментальную формулу: “Нет цены страданий, слишком высокой для обретения сознания… Отсутствие сознания еще страшнее, чем страдание” (Курсив, 603). Это, безусловно, формула стоицизма: претерпевание как путь к власти над собой. Именно обретение “со-знания”, т. е. знания себя и есть путь к этой власти. Со-знаю — значит существую вдвойне, для себя.

​

​

5.

​

Книга Ирины Винокуровой драгоценна тем, что доводит эту историю саморождения личности до последних лет жизни героини. Сама Берберова в “Курсиве” сосредоточивается на европейском периоде (с 1920-х по 1940-е) и очень бегло очерчивает американский, более долгий (1950–1993). Винокурова, наоборот, быстро проходя через первые десятилетия, разворачивает свое повествование там, где Берберова по сути заканчивает. “Здесь, в Америке, были мною встречены люди, о которых говорить еще не время…” — признается Берберова в “Курсиве”. Очевидно, время настало, но теперь уже в первую очередь говорить о самой Берберовой, и Винокурова берет на себя эту двойную роль: говорить за Берберову и о ней, по ее дневникам и мемуарам воскрешая этих людей в восприятии Берберовой — и ее в их восприятии. Среди них Солженицын, Синявский, Бродский, Аксенов, Алешковский, Войнович, Е. Эткинд, Саша Соколов, Довлатов… Многоликая литературная жизнь русской диаспоры отразилась в Берберовой и ее в себе отразила. Это одна из самых увлекательных, панорамных глав книги: в лице Берберовой и ее глазами встреча двух половин XX века, первой волны эмиграции с третьей.

     Между прочим, именно Сергей Довлатов дал одну из лучших характеристик Берберовой, просто противопоставив ее себе: “Что касается Берберовой, то я с ней, конечно, знаком и несколько лет находился в переписке, но затем она поняла, что я целиком состою из качеств, ей ненавистных — бесхарактерный, измученный комплексами человек. И переписка увяла”. Берберова не терпела расхлябанности, несобранности, “авось” и “небось”, извиняющей роли обстоятельств. Ненависть Берберовой к этим чертам позволяет лучше понять ее саму.

     Одна из самых пронзительных линий, воскрешенных Винокуровой, — это история отношений Берберовой с Робертом Оппенгеймером (1904–1967), отцом атомной бомбы. (Отчасти она параллельна гораздо более известному и развернутому сюжету: А. Эйнштейн и М. Коненкова.) Недавний биографический кино-триллер К. Нолана “Оппенгеймер” (2023) стяжал феноменальный успех, но авторы и книги, и фильма не имели ни малейшего представления об этом последнем романтическом эпизоде в жизни их героя. Точнее, “проторомантическом”, поскольку эти отношения не успели развиться из-за безвременной кончины Оппенгеймера. В книге Винокуровой, вышедшей одновременно с фильмом, впервые распутан этот узел, ненадолго связавший русскую литературу с американской ядерной физикой [7].

     Книга Винокуровой о Берберовой воспринимается сегодня не только как историко-литературное исследование, но и как знаковая часть современного культурного ландшафта в его тектонических разломах и сдвигах. Ведь релокация, о которой говорилось выше, происходит не только в пространстве, но и во времени, как своего рода ре-темпорализация, перенос множества нерешенных проблем и неизжитых трагедий из прошлого в настоящее и в будущее. Сегодня обозначаются контуры новой эпохи, в которой русскому языку и культуре еще только предстоит найти себя, “сделать себя”, освободившись от множества гнетущих традиций и ослепительных — слепящих — иллюзий. Жизнь Нины Берберовой — урок исторического трезвения и освобождения от иллюзий как тоталитарно-советских, так и ранне-эмигрантских: надежд на быстрое восстановление мира, справедливости, возвращение в устойчивый, разумный порядок вещей и в лоно покинутой родины.

     Жизнь Берберовой, растянувшаяся почти на весь XX век (1901–1993), соразмерна нескольким волнам эмиграции, покатившимся от российской катастрофы в одном направлении — на Запад. Не вспять, а вдаль и вширь. Первая, послереволюционная, — 1920-е, вторая, послевоенная, — конец 1940-х, третья, диссидентская и “еврейская”, —1970–80-е, четвертая, профессиональная и экономическая, — 1990-е, и, наконец, пятая — 2020-е. Мы переносимся из века в век, из десятилетия в десятилетие — и наблюдаем, как эти волны догоняют одна другую. Именно через Берберову в ее американский период происходила интерференция первой волны эмиграции с третьей.

     А теперь, благодаря книге Винокуровой о Берберовой, происходит встреча новейшей, пятой, волны с первой. Их разделяет целый век, но они набегают гребнями, словно готовясь подняться до “девятого вала”: 1920-е и 2020-е зеркально вторят друг другу. Стихотворение О. Мандельштама “1 января 1924” звучит так, как если бы оно было написано в начале 2024 года:

 

​

     Мне хочется бежать от моего порога.

     Куда? На улице темно,

     И, словно сыплют соль мощеною дорогой,

     Белеет совесть предо мной…

     Кого еще убьешь? Кого еще прославишь?

     Какую выдумаешь ложь?..

 

​

     Жизнь Берберовой — именно о том, что с особой остротой переживается сейчас, ровно век спустя: о бегстве со своего порога, о темной улице, о соленой дороге, о белеющей совести. И книга Ирины Винокуровой, которая писалась десять лет, но вышла в 2023 г., стала невольным, но тем более убедительным свидетельством этой “дуговой растяжки” времен.

 

[1] Стоит упомянуть, что незадолго до своей эмиграции Берберова стала последней любовью Н. Гумилева, именно ей посвящено его стихотворение, написанное за несколько дней до расстрела 21 августа 1921 г.: “Я сам над собой насмеялся / И сам я себя обманул, / Когда мог подумать, что в мире / Есть что-нибудь кроме тебя…” В Берлине Берберова познакомилась с А. Белым и с М. Горьким, общение с которым продолжилось в Италии. В Париже она знала всю литературную, художественную и политическую элиту и тесно общалась со многими, включая З. Гиппиус и Д. Мережковского, И. Бунина, Б. Зайцева, Г. Адамовича, Г. Иванова, Тэффи, М. Добужинского, М. Алданова, А. Керенского, В. Руднева, М. Вишняка; из младшего поколения — А. Бахраха, Д. Кнута, В. Набокова, В. Смоленского, В. Вейдле, Ю. Фельзена, А. Ладинского, Ю. Терапиано. Состояла в переписке с З. Гиппиус, М. Горьким, И. Буниным, Б. Зайцевым, Г. Кузнецовой. Я благодарен Ирине Винокуровой за ряд дополнительных сведений о Берберовой.

[2] Есть еще два топонима: 1) Allée Nina Berberova, аллея в г. Ниор в Бретани, и 2) газон протяженностью в три с половиной километра на проспекте Фоша в Париже был в 2015 г. назван “газоном Нины Берберовой” (pelouse Nina Berberova).

[3] Винокурова, Ирина. Нина Берберова: известная и неизвестная. СПб.: Academic Studies Press / Библиороссика, 2023, С. 339.

[4] “Три слова являют нам Брюсова: воля, вол, волк”. М. Цветаева “Герой труда. (Записи о Валерии Брюсове)”, 1925.

[5] Берберова, Нина. Курсив мой. Автобиография. М., Согласие, 1996, С. 604.

[6] Берберова, Нина. Железная женщина. Москва, Издательство АСТ, Редакция Елены Шубиной, 2022, С. 11.

[7] Эта глава из книги И. Винокуровой только что вышла на английском: Irina Vinokurova. “Here, in America, there were people I met whose time to talk about had not yet come…” Nina Berberova and Robert Oppenheimer. The Montréal Review, December 2023.

​

2024 г.

​

Если вам понравилась эта публикация, пожертвуйте на журнал