Олег Дозморов

Легким взрывом

​

​

■ ■ ■

​

Тетя Надя подарила

маме “Красную Москву”,

чтоб воспомнить то, что было,

что, кукареку

 

для элегьи неизящной,

грубой и простой,

убиралось в дальний ящик,

доставать — ой-ёй.

 

Мнемозина положила

тему под сукно —

оказалось очень живо.

Так гори, окно

 

там, на улице Московской,

с Шаумяна угол,

новостроечки свердловской,

и торшера уголь.

 

Да, возможно, это Пасха,

можно почти все,

разрывается рубаха,

спорят о Сосо.

 

Ставим с дядей “Модерн Токинг”,

это тонкий троллинг,

бабушка танцует,

дедушка тасует.

 

Что ж, квартирка тридцать метров.

“Красная Москва”

через тыщу километров

веет у виска.

 

Триггер, триггер, погоди-ка,

раскрывай купаж:

жасмин, ирис и гвоздика,

мускус, флёрдоранж.

 

Удивительно волнует,

шлет оттудова привет,

и тебя вот так же сдует,

маленький эстет.

 

Холодцу и винегрету!

Апатичному поэту

сердце разрывай,

все* — по ту, а ты — по эту,

шпроты ешь, икай.

 

* почти

​

​

■ ■ ■

​

Уж если воровать — то музыку,

а никакие не слова,

а эту вот dorozhku russkuju,

когда kruzhitsa golova.

 

Без указателя ты, узкая,

хотя shirokije вокруг

polja, мелодия-то грустная

и sorrowful, так скажем, look.

 

А то еще другая песня есть,

как скажет snob и чистоплюй,

такая wildness в ней небесная,

что лучше горло prospirtuj.

 

Когда и хочется, и колется,

и song рыдает из груди,

oh no, не рвется, только kopitsa.

Nu pogodi, nu pogodi.

 

 

■ ■ ■

 

Телезритель с рыбьими глазами,

был бы я тобой,

под неласковыми небесами

легковерный, злой.

 

Может, я в хороших детских книгах

больше прочитал

или в пионерских наших играх

хлыздил, не стрелял?

 

Или интеллектом страшной мощи

проникаю зло?

Нет, дружище, все намного проще:

тупо повезло.

 

 

■ ■ ■

 

Я постриг виноград в феврале,

было голо, день мрачно глядел,

я не думал о будущем зле

и в виду ничего не имел.

 

Так. Сначала обрезал волчки,

а потом до седьмого глазка,

протирая от капель очки

(с неба морось летела, легка).

 

Ветки мелко порезал, сложил

в непрозрачный и прочный пакет,

руки вымыл и чаю налил,

разогрел мало-мало обед.

 

…Понемногу теплело, закат

начинался все позже — весна.

Все пошло с той поры не на лад,

хоть весна, нас учили, красна.

 

Я в апреле, к концу, потерял

и надежду, и веру совсем,

и писать обо всем перестал,

отвечать собеседникам всем.

 

Только стриженый мой виноград

не фрустрировал от новостей

и ответил на “Смерчи” и “Град”

легким взрывом зеленых ветвей.

 

 

■ ■ ■

 

“Не говорите мне: на родине песец,

я это все прекрасно знаю,

но у меня тут собственный трындец:

я умираю”.

 

Гудя, подъехал человековоз,

и черный фельдшер спрыгнул, содрогнулся

и фантастических размеров нож

достал… И тут Петров проснулся.

 

Не дай мне бог вот так вот наяву.

Петров от предвкушенья аж согнулся.

У каждого свое, о, я живу!

Но груз существования вернулся.

​

“Матрас продавленный — вот что такое жизнь”, —

вскричал Петров, и что-то вдруг с глазами,

и слезы жалости к себе слились

с всечеловеческими — всхлип — слезами.

 

 

■ ■ ■

 

Не только сочиняю,

над вымыслом парю,

еще я вспоминаю

и фоточки смотрю.

 

Какие фестивали,

какие города!

О, как нас принимали,

платили иногда.

 

Все резко изменилось,

как объявили блиц,

как будто расчехлилось

их выраженье лиц.

 

Понаблюдай за трендом,

узнаешь что почем:

вот этот стал поэтом,

а этот — стукачом.

 

 

■ ■ ■

 

Кошка нежной быть умеет,

бесконечно предан пес,

все прощает, гладишь — млеет,

скачет рядом, машет хвост.

 

Люди — те еще скотинки,

люди любят убивать

и печальные картинки,

охая, рассматривать.

 

 

■ ■ ■

 

Мне сон приснился, что Россия

не то чтобы сменила масть

или пришел какой мессия —

а так, спаслась, убереглась.

 

И я лежал подобен чушке,

спасен, прощен и потрясен,

смотрел на уголок подушки,

пока не развиднелся сон.

 

 

■ ■ ■

 

Сирень мясистая, элитная,

убийца мая, душегуб,

стоит такая эксплицитная,

что речь мою срывает с губ.

 

И звук вербальный, невербальный ли,

жест растворяется окрест

и, отражен полуподвальными,

вновь возвращается как квест.

 

Дыши в сиреневое, белое,

нетрезв, опрятен, оглушен.

Зачем природа это делает

и невозможно хорошо?

 

Ясноткоцветные, двудольные,

маслиновые и т. д.

Забудь все рифмы недовольные,

весь в укоризне и стыде.

 

Ведь, как помочь, она не ведает,

свирелью на углу поет,

как жить, опять же, не советует,

а непосредственно цветет.

 

 

■ ■ ■

 

Ничего в России не меняется. 

Приезжайте через триста лет —

так же долго утром развидняется,

так же убивается поэт.

 

То же небо бредит транспарантами,

то же утром радио с курантами,

свежие газеты с фигурантами,

тот же мальчик с книгой на кровать,

чтоб стихи самоубийц читать.

 

 

■ ■ ■

 

Хреново, когда умирает поэт,

но смерть неизбежна, и выхода нет.

 

Россия есть Родина, тьма в ней и свет.

Но смерть неизбежна, и выхода нет.

 

Поэту в России хреново вдвойне,

то тромб оторвется, то дело к войне.

 

Как я бы хотел, чтоб был весел поэт.

Но смерть неизбежна, и выхода нет.

 

Однако вот снова запилен стишок.

Проверим, не легче ли будет в мешок.

 

 

■ ■ ■

 

Государство меньше человека,

а стишочки — больше.

Странная конструкция, коллега.

Мы давно в Левиафане — пой же.

 

Почитай, подросток, злую книжку,

научись, курилка, жить на льдине,

положи поэзию подмышку,

синюю, в советском ледерине.

 

Радовались, типа проскочили,

а оно помялось и вернулось,

только на свободу подрочили —

а оно над головой сомкнулось.

 

 

■ ■ ■

 

Сад не то что зарос —

саду пришел конец.

И не то чтоб мороз,

но транспарентен лес.

 

Лес посреди ноября

внутри такой, как извне.

Лексика новая,

никто это слово не.

 

Песец делу венец,

чернеет ворон омон,

сам себе равен лес,

и конгруэнтен он.

 

Лес, его естество,

не побоюсь, субъект

больше не скрыт листвой,

виден большой проект.

 

Олимпиада птиц,

валежника гоэлро,

зимы неизбежный блиц,

ветвей совинформбюро.

 

 

■ ■ ■

 

Наступает время традиционных стихов,

ибо вернулась эпоха классических звездецов.

 

Что ты будешь царапать в камере на стене,

что ты будешь шептать в блевотине и говне?

 

Что поможет не ёбнуться в глубочайшей из ям,

как не расширяющий сердце четырехстопный ямб?

 

Как не свихнуться, глядя в глаза подполковника,

если тебя не крутить в уме, родная рифмованная силлаботоника?

 

Я когда-то в шутку, глупец, констатировал победу верлибра,

говорил: нас, традиционщиков, ищите в районе Лимба.

 

А теперь призываю в рифму, новый зека языка,

навеки эпоху верлибра, свободного, блядь, стиха.

 

 

■ ■ ■

 

Вялый, неспособный человек,

к подвигу, да что там — встать пораньше,

протянувший одинокий век

в свете телевизора и фальши,

 

маленький, беспомощный, простой,

любящий комфорт, ну и покушать,

говорящий вдруг себе: постой,

не желаю больше это слушать,

 

выключающий галиматью,

вдруг меняющий всю жизнь… Наивный,

я надеялся, — мечты, адью, —

что ты существуешь, хрен глубинный.

 

Если выйдешь, спросишь, то себе.

Если разорвет тебя от гнева,

то по поводу дыры в трубе,

малой доли, дорогого хлеба.

 

 

■ ■ ■

 

Ему подумалось, что если сядешь здесь

(Петров ни от чего не зарекался —

Отечеством воспитанный рефлекс,

как постучать по дереву привычка),

то не поедешь тридцать суток из

Тагила в Южно-Сахалинск этапом,

а максимум полдня тебе трястись,

а если Белмарш или, скажем, Уондсворт

(звучит, как имена поэтов, правда?),

то час-два-три, не больше, в Фелтем тоже,

Перт — для несовершеннолетних,

а в Мейз, ирландскую, пожалуй, не отправят,

хотя паромом было б интересно, —

и в этом плюс страны, по европейским,

щадящим меркам, крупной, а для нас,

взирающих на божий мир с просторов

одиннадцати-сука-часовых

(о, часовых, запахло, чуешь, вохрой?),

как для ворá в законе — малолетка.

Петров уснул на этой странной мысли.

Нет, никуда от Родины не деться.

 

2021–2024 гг.

​

Если вам понравилась эта публикация, пожертвуйте на журнал