Владимир Ханан

Воскрешать перед мысленным взором

​

​

■ ■ ■

​

Если сможешь представить — представь себе эту беду:

Ветошь старого тела, толпу у небесного склада,

Или как через Волгу ходил по сиротскому льду,

Задыхаясь коклюшем — почти до ворот Волголага.

Рядом с хмурым татарином в красной резине галош,

Мужиком на подшипниках в сказочном кресле военном,

И Тарзана с Чапаем представь сквозь тотальную ложь

Кинофильмов и книжек — взросленьем моим постепенным.

 

Если сможешь отметить — отметь каждодневный рояль,

Глинку, Черни с Клименти, и рядышком маму на стуле

С офицерским ремнём, что страшнее вредительской пули…

Раз-два-три, раз-два-три… А за пулю хотя бы медаль.

А в придачу к роялю лихой пионерский отряд

Под моим руководством, со сборами металлолома,

А помимо всего — написание первого тома

Неизбежных стихов… Неизбежных, тебе говорят!

 

Если сможешь забыть — позабудь сабантуй у стола,

Где Ильич на простенке, как мог, заменял Богоматерь,

И густой самогонки струя из бутылки текла,

Чьей-то пьяной рукой опрокинутой прямо на скатерть.

А в соседней квартире компанию тёртых ребят,

Где мне в вену вкатили какую-то дрянь из аптеки,

А ещё одноклассницу в свадебной робе до пят

Не с тобой, а с другим, и как в старом романе — навеки.

 

Если сможешь запомнить — запомни, как школьник, подряд:

Волжский лёд в полыньях, царскосельскую зернь листопада,

Новогодних каникул сухой белоснежный наряд

И в дождливую осень сырые дворы Ленинграда.

Стихотворцев-друзей непризнанием спаянный круг,

Культпоходы в Прибалтику в общем, как воздух, вагоне,

И как фото со вспышкой — кольцо обнимающих рук

Под прощальный гудок на почти опустевшем перроне.

​

2013 г.

​

​

■ ■ ■

​

Вот так — хранителем ворот

От зимней матросни —

Не ко дворцу, наоборот,

Но к площади усни.

На зов, где вздыблен мотылёк

И осенён в крестах,

И где ладонь под козырёк

Нам праздник приберёг.

 

Где неги под ногой торец

Покачивает плеть,

Пожатье плеч во весь дворец

И синей школы медь.

Усни не враз, качни кивком,

Перемешай огни,

И валидол под языком

На память застегни.

 

Всё то, что плечи книзу гнёт,

Всё то, что вяжет рот,

Легко торец перевернёт

И в память переврёт.

Не нашим перьям перешить

Уснувшей школы медь,

Но надо помнить, надо жить,

И надо петь уметь.

 

Лети на фоне кирпича,

Не знающий удил!

Ты много нефти накачал

И желчью расцветил,

Чтоб я, у ворота ворот

Терпя небес плевок,

Примерил множество гаррот,

Но горло уберёг.

​

2011 г.

 

 

■ ■ ■

​

С. Гандлевскому

Светлой памяти Александра Сопровского

​

В первый день по приезде в Нью-Йорк я попал на приём

К знаменитому мэтру — он знал обо мне почему-то —

И под традиционное “выпьем и снова нальём”

Я впервые попробовал, щедро плеснув, Абсолюта.

Вскоре там появились художник, известный весьма,

Этуаль Москино, что отважно избрала свободу

И богатого мужа. В полста этажей терема,

Что виднелись из окон, свой отсвет бросали на воду

Где-то рядом внизу протекавшей свинцовой реки.

У красавиц подолы мели по блестящему полу.

Тут я снова налил — с гостевой неизбежной тоски

В высоченный бокал Абсолюта, добавивши колу.

Между прочим, светлело. Красотки вокруг — выбирай!

Мой “эмэрикен инглиш” уверенно рос с каждым часом.

Дальше ангел случился с машиной, и начался рай

В двухэтажном апартменте с километровым матрасом.

Что же до Абсолюта — он был для меня слабоват,

Я его подкрепил чудодейственной дозой разлуки

С коммунальной квартирой под лампочкой в 70 ватт,

Ноздреватым асфальтом страны, где заламывал руки,

Заклиная неврозы и комплексы, депрессняки,

Голубую любовь к себе власти и электората,

Поддаваться которым мне было совсем не с руки:

Не любил я, признаться, Большого Курносого Брата.

Вспоминая пролёт сквозь зелёный ирландский ландшафт

И приёмник Канады с огромным, как зал, туалетом,

Я представил другие, в которых кишат и шуршат

Соотечественники, невольно споткнувшись на этом.

Так с друзьями московскими, помнится, что с похмела,

На троих (одного уже нет) в привокзальном сортире,

Сдав билет и портвейна купив, мы его из горла

Тут же употребили, как у Мецената на пире.

То, что этот забойный напиток годился скорей

Для хозяйственных нужд, например, чтоб травить тараканов,

Нас отнюдь не смущало. Пристроившись возле дверей

Мы подняли бутылки, легко обойдясь без стаканов.

А сегодня я б отдал весь долбаный тот Абсолют,

Все мартини и виски, что выпил за долгие годы,

Самый лучший коньяк, если мне его даже нальют,

За тот райский коктейль из поддельной лозы и невзгоды.

От вина шло тепло, но зима предъявляла права,

И пупырышками покрывалась продрогшая кожа,

Когда мы в привокзальном сортире — я, Саша, Серёжа —

Дружно пили портвейн, а вокруг грохотала Москва.

​

2005 г.

​

​

■ ■ ■

​

“Кавказ подо мною”

А. С. Пушкин

​

Я видел картину не хуже — однажды, когда

Кавказец, сосед по купе, пригласил меня в гости.

Плыл сказочный август, в то время на юг поезда

Слетались, как пчёлы на запах раздавленной грозди.

 

Так я оказался в просторной радушной семье.

Муж был краснодарским грузином, жена — украинка,

Невестка — абхазка. На длинной семейной скамье

Я выглядел явно чужим, как в мацони чаинка.

 

Ел острый шашлык, виноградным вином запивал.

Хозяин о глупых мингрелах рассказывал байки

Одну за другой. Над террасою хохот стоял

Такой, что хохлатки сбивались в пугливые стайки.

 

Потом на охоте, куда меня взяли с собой

(сначала не очень хотели, но всё-таки взяли),

Мне дали двустволку, и я, как заправский ковбой,

Навскидку палил, но мишени мои улетали.

 

Кавказ подо мною пылал в предзакатном огне,

В безоблачном небе парили могучие птицы.

Я был там впервые — и всё это нравилось мне,

Туристу из северной, плоской, как поле, столицы.

 

Дела и заботы на завтрашний день отложив,

Я тратил мгновенья как то и пристало поэтам,

На каждом шагу упираясь то в греческий миф,

То в русскую классику, не удивляясь при этом.

​

Смеркалось. На хóлмы ложилась, как водится, мгла.

В Колхиде вовсю шуровали ребята Язона.

Курортный Кавказ предвкушал окончанье сезона.

Я ехал на север — и осень навстречу плыла.

​

2013 г.

​

​

■ ■ ■

​

“Поедем в Царское Село!”

О. Мандельштам

​

Поехать, что ли, в Царское Село,

Пока туда пути не замело

Сухой листвой, серебряным туманом,

Набором поэтических цитат,

Не то чтоб искажающими взгляд,

Но, так сказать, чреватыми обманом

 

Вполне невинным: например, легко

Июньской белой ночи молоко,

Грот, Эрмитаж, аллеи и куртины

Плюс вышеобозначенный туман

Оформить как лирический роман

(Земную жизнь пройдя до половины),

 

В котором автор волен выбирать

Меж правдой и возможностью приврать,

Однако же, к читательской досаде,

Он, больше славы истину любя,

Не станет приукрашивать себя

Красивой позы или пользы ради.

 

Кривить душой не стану. Автор был

Застенчивым и скромным, но любил

Не без взаимности. Деталей груду,

Пусть даже неприличных, сохраню

И поцелуй в кустах не подменю

Катаньем в лодке по Большому Пруду.

 

Мы можем увеличить во сто крат

Сентябрьский дождь, октябрьский листопад,

Помножив их на долгую разлуку,

И всё же им не скрыть от взгляда то,

Как на моём расстеленном пальто

Мы познавали взрослую науку.

 

Без ЗАГСов и помолвок. Не беда,

Лишь только это было б навсегда,

Надёжней и верней, чем вклад в сберкассе,

Чем в лотерею призовой билет,

А было нам тогда семнадцать лет,

И были мы ещё в десятом классе.

 

Конечно — едем в Царское Село!

Уже в Иерусалиме рассвело,

Проснулись люди и уснули боги

Воспоминаний и тоски. Ну что ж —

Жизнь просит продолженья. Ты идёшь…

Идёшь — и вдруг застынешь на пороге.

 

И в памяти мгновенно оживут

Осенний парк, заросший ряской пруд

И поцелуев морок постепенный,

И юношеской страсти неуют —

Там было всё, о чём я вспомнил тут…

 

Но это было в той, другой вселенной,

Где нас забыли и уже не ждут.

​

2015 г.

 

 

■ ■ ■

​

Воскрешать перед мысленным взором,

Наудачу закинув крючок

В позапрошлое время, в котором

Неожиданный крови толчок

Проведёт тебя той же дорогой

С домино в том же самом дворе…

Что ты спросишь у памяти строгой? —

Вечер, парк, листопад в сентябре,

 

Где с заносчивой той недотрогой,

Полный нежности до немоты…

Что ты спросишь у памяти строгой? —

Милой той недотроги черты,

Вкус черёмухи, влажность сирени,

Воздух осени — светел и чист,

Серых будней размытые тени,

Со стихом перечёркнутый лист?

 

Или ставшее островом детство,

Подростковой любви острия,

Где одно лишь защитное средство —

Беззащитная нежность твоя,

Да одна лишь крутая забота —

Чувств и мыслей сплошной разнобой…

Это ты — или, может быть, кто-то,

Вдруг прозревший и ставший тобой?

 

Не совсем, может быть, умудрённый

Наспех прожитой жизнью своей,

Предзакатным лучом озарённый

Возле полуоткрытых дверей,

Чтоб увидеть особенно ясно,

Бед своих и обид не тая,

Что, должно быть, была не напрасна

Небезгрешная юность твоя.

 

Вдохновенья приливы, отливы,

Озарения мысли немой…

Как, Господь, твои дни торопливы

Между прошлой и будущей тьмой!

Чёрно-белая ласточка вьётся,

Воронья надрывается рать.

Вот, и Муза никак не уймётся,

Только слов уже не разобрать.

​

2016 г.

 

 

■ ■ ■

​

Мадлен

 

Какая твёрдая вода!

Какая мрачная погода!

Ты помнишь — в прежние года

Была приветливей природа.

 

На сине-белые снега

Ложится воздух безучастный.

Когда-то слишком дорога,

Прощай, мой первенец напрасный.

 

Живи легко. А мне в пути

Меж той и этой немотою

Свою отверженность нести

Как одиночество простое.

 

И на площадке без перил

В знобящем мире без названья

Жечь смоляные фонари

Раскаянья и упованья.

​

2000 г.

​

​

■ ■ ■

​

В Петергофе однажды, в году девяносто четвёртом,

В ночь под Новый по старому стилю, под водку и грог,

Я случайно увидел на фото, довольно затёртом,

Старика в филактериях, дувшего в выгнутый рог.

 

“Прадед где-то в Литве, до войны, — объяснился хозяин, —

То ли Каунас, то ли…” Я эти истории знал.

Даже немцы прийти не успели, их местные взяли,

Увели — и убили. Обычный в то время финал.

 

Этот старый еврей дул в шофар, Новый Год отмечая,

В тёплый месяц тишрей, не похожий совсем на январь.

Тщетно звал я на помощь семейную память, смущая

Тени предков погибших, сквозь дым продираясь и гарь.

 

Не такая уж длинная, думал я, эта дорога —

От тогдашних слепых до сегодняшних зрячих времён.

У живых нет ответа, спросить бы у Господа Бога:

Если всё по Закону — зачем этот страшный Закон?

 

…Был обычный январь. Снегопад барабанил по крыше,

По стеклу пробегали пунктиры автобусных фар.

Город медленно спал, и единственный звук, что был слышен —

Мёртвый старый еврей дул в шофар,

дул в шофар,

дул в шофар.

​

2013 г.

​

​

■ ■ ■

   

Где застряла моя самоходная печь,

Где усвоил я звонкую русскую речь,

Что, по слову поэта, чиста, как родник,

По сей день в полынье виден щучий плавник.

 

Им украшено зеркало тусклой воды,

Не посмотришься — жди неминучей беды,

А посмотришься — та же настигнет беда,

Лишь одно про неё неизвестно — когда?

 

Там живут дорогие мои земляки

Возле самой могучей и славной реки,

Ловят щуку, гоняют Конька-Горбунка,

А тому Горбунку что гора, что река.

 

И самим землякам что сума, что тюрьма.

Как два века назад вся беда — от ума,

Татарвы, немчуры, их зловредных богов,

Косоглазых, чучмеков, и прочих врагов.

 

Да и сам я хорош: мелодический шум

Заглушил мне судьбу, что текла наобум.

Голос крови, романтику, цепи родства

Я отдал за рифмованные слова.

 

Оттого-то, видать, и течёт всё быстрей

Речка жизни моей, а точнее, ручей,

Что стремительно движется к той из сторон,

Где с ладьёй управляется хмурый Харон,

 

Где земля не земля и вода не вода,

Где от века другие не ходят суда,

Где однажды и я, бессловесен и гол,

Протяну перевозчику медный обол.

​

2015 г.

​

Если вам понравилась эта публикация, пожертвуйте на журнал