Эргали Гер

Про дядю Илью

Рассказ

О том, что тело женщины способно петь, я знал с детства. У мамы был один такой близкий друг, Илюша, — для меня, разумеется, дядя Илья. Так вот, в присутствии дяди Ильи мама начинала звенеть. Мне нравилась музыка ее тела, нравилось молодое возбужденное состояние, только смущало, что она звучит очень громко. Хотя, возможно, никто, кроме меня, этого не слышал, никто на маму не оглядывался. А я, как любой ребенок, лет до десяти был настроен на ее тело. И понимал, что дядя Илья для нее какой-то особенный человек, рядом с другими она так не фонила. В невольном моем подглядывании-подслушивании не было ревности; мне передавался мамин подъем, передавалась музыка ее тела, это было приятно.

Дядя Илья был женат на светловолосой женщине по имени тетя Таня. Поговаривали, что жили они недружно. У тети Тани, поговаривали, очень скандальный характер — но это такие разговоры с “нашей” стороны, тут я, как говорится, за что купил, за то и продаю. А еще у них были две дочери, Наташа и Катя. Наташа — моя ровесница, Катька младше года на два. Пару раз мы ходили к ним в гости на праздники или дни рождения, они жили на задворках кинотеатра “Спалис” (“Октябрь” по-нашему) в старом, некрасивом многоэтажном доме с железными лестницами-галереями, опоясывающими двор изнутри. Неприятная экзотика чудилась мне в этих лестницах, я ступал по их железным прутьям с опаской и внимательно смотрел под ноги, а высота снизу из-под прутьев лизала подошвы.

С Наташей и Катей я фактически вместе рос, мы много времени проводили вместе у матери Ильи тети Леи. Тетя Лея была ближайшей подругой моей бабушки, и когда я говорю, что в детстве меня воспитывали две старухи с библейскими именами — Рахиль и Лея, — это правда, по мне действительно в детстве прошлись библейским катком. Они обтесывали меня с двух сторон, эти старухи. Пытались перелицевать неуправляемого казаха в приличного еврейского мальчика. Мама пропадала на работе с утра до вечера, а они трудились. Трудились упорно, не без ожесточения, пока я не удрал от них в подростковую вольницу, — но, похоже, кое-что им все-таки удалось, сына степей из меня не вышло. О приличиях, с вашего позволения, промолчу.

На чем основывалась их дружба — этого я уже не узнаю никогда. Старухи были фантастически разные. Они постоянно спорили то на русском языке, то на идише (когда не хотели, чтобы дети их понимали), причем на идише спор начинал звучать как перестрелка автоматными очередями. Бабушка была твердокаменная большевичка, а тетя Лея… У тети Леи Руд-Герцовской был более властный характер, скажем так. До войны у нее было модное швейное ателье в Каунасе. Война забросила их с Ильей в Ангарск. После войны вернулись в Вильнюс. Илья пошел учиться на юридический, потом в журналистику — одно время работал спецкором “Комсомольской правды” по Литве, потом стал сценаристом и режиссером Литовской киностудии.

А тетя Лея работала портнихой на дому.

Даже в старости она была удивительно красивой женщиной — с изящными чертами лица, чудными, ясными зелеными глазами и благородной, отливающей в голубизну сединой.

Да, кстати. Пока они жили в Ангарске, бабушка успела отсидеть свои восемь лет и была сослана в Бийск. Каким-то образом она сумела связаться с тетей Леей и попросила разыскать свою дочь, которую в тридцать седьмом забрали в детдом для отпрысков врагов народа в Салтыковке. Будущая моя мама Галя — ей тогда было четырнадцать лет — обнаружилась в Казани, в ФЗУ при пивном заводе. Тетя Лея привезла ее в Бийск. Узрев свою родную мать — беззубую ссыльную еврейку — мама Галя решительно отказалась оставаться в городе Бийске. Тете Лее пришлось тащить Галю в Ангарск и два месяца вразумлять, прежде чем малолетняя дикарка, всю войну беспризорничавшая по верхневолжским городам (из детдома она сбежала при эвакуации), не образумилась.

Чего стоили и как выглядели эти путешествия в поездах сорок шестого года, да еще по Сибири — можно только представить. А лучше, наверное, не представлять.

Жила тетя Лея в самой дальней комнатушке роскошной буржуйской квартиры, превращенной в коммуналку на четыре еврейские семьи и одну литовскую. Очень мне эта квартира нравилась. Резная парадная дверь выходила прямо на проспект Ленина метрах в ста от книжного магазина “Вайва”. По отполированным дубовым перилам прекрасно можно было съезжать на пузе и плюхаться прямо на керамическую надпись “SALVE”, выложенную на пороге. А еще в этом подъезде стоял совершенно особый запах, сложный букет мочи, сухого дерева, угрюмой ностальгии и фармацевтики. Для себя я его определял как запах затянувшейся старости.

В большую квадратную прихожую выходила одна-единственная дверь, за которой когда-то располагался то ли стоматологический кабинет, то ли юридическая приемная бывших буржуев. Теперь там обреталась литовская чета с двумя детьми, которых мы практически не видели — литовцы жили, как в осажденной крепости. Все прочие помещения были нанизаны на коридор, который начинался туалетом, ванной комнатой, кухней на пять плит, а заканчивался, как я уже говорил, тети-Леиной комнатушкой. Пока вы доходили до тети Леи, вы оказывались в курсе всех семейных разборок — жильцы квартиры имели обыкновение выяснять отношения громко, публично, страстно, постоянно апеллируя к совести, Б-гу, парткому, предкам, соседям и соседским гостям. Все дети и внуки считались как бы немножко общими — мы бесились в коридоре, паслись по комнатам, бегали подглядывать друг за другом в ванную, возились на ковре перед одним-единственным на всю коммуналку телевизором у Гилевичей, когда вся квартира собиралась смотреть праздничные “Голубые огоньки”.

В общем, колоритная была квартира. Потом ее, конечно же, расселили.

Иногда, когда уходили все болтливые гостьи-клиентки, тетя Лея оставляла нас спать у себя. Мы укладывались на ее диване “валетом” — Катька с Наташей в одну сторону, я в другую. Мама, когда узнала об этом, с усмешкой сказала:

— Тетя Лея в своем репертуаре…

Что означала эта фраза, я сообразил несколько лет спустя, когда к нам в гости приехала “младшая Перфильева” из Ангарска — дочка женщины, у которой тетя Лея с Ильей прожили всю войну. “Младшая Перфильева” была ровесницей мамы, только совершенно седая. Она рассказывала:

— Тетя Лея в чем-то мудрая женщина, а в чем-то совершенно не от мира сего. Она нам с Ильей стелила на полу и командовала: “Дети, марш спать”. Мне было четырнадцать лет, Илюшке шестнадцать. Мы ложились и ждали, пока взрослые не уснут — а засыпали тогда практически мгновенно… Взрослые засыпали, а у нас начиналась половая жизнь.

Женщины хохотали, а я сидел, навострив ушки. Очень меня этот сюжет впечатлил.

Однажды мама повела меня на премьеру Илюшиного фильма. Тогдашняя Литовская киностудия — это был 1964 год — располагалась на окраине Зверинца, в двухэтажном кирпичном доме с павильоном и маленьким просмотровым залом. Фильм назывался “Марш, марш, тра-та-та”. Я в нем не понял ровным счетом ничего, тем не менее запомнил на всю жизнь и горячо рекомендую всем любителям киноэкзотики. Это такой трэш, фильм-памфлет на грани бурлеска с элементами, не побоюсь этого слова, комикса. Про то, как две крошечные страны — Центия и Грошия — постоянно воюют друг с другом, а потом приходят серьезные дяди из Крупланда и наказывают драчунов. По стилистике рифмуется с “Интервенцией”, снятой примерно в то же время, но у “Интервенции” совсем другой бюджет, а тут все снято действительно за гроши, на живую нитку.

Сейчас пересмотрел его — и опять остался в недоумении. Ни на что непохожий фильм. Поразило звучание тогдашней литовской речи. В сегодняшней Литве на таком чистейшем литовском говорит разве что один Витаутас Ландсбергис.

У фильма два сценариста — Илья Руд-Герцовский и Григорий Канович (на пару скроили — сын модистки из Каунаса и сын лучшего вильнюсского портного). С Григорием Семеновичем Кановичем, ставшим замечательным писателем, я потом, в другой жизни, много и дружески общался, более того — был его доверенным лицом на выборах народных депутатов СССР первого съезда.

А дядя Илья умер в 1968 году от рака, не дожив до сорока лет.

Мы с мамой навещали его в больнице на Антоколе. Дядя Илья лежал в отдельной палате, я таких больничных палат в жизни не видел. О чем-то они с мамой разговаривали, мама звучала, я старался не слушать, стоял у окна и грелся на мартовском солнце.

— Ты что там разглядываешь? — спросил дядя Илья.

— Ничего. Просто загораю.

Он рассмеялся.

— Сквозь стекло не загоришь. Стекло не пропускает ультрафиолет.

Я этого не знал.

Потом мы с мамой вышли в больничный двор.

— Врачи говорят, что ему осталось две недели, — сказала мама. — Выйди на солнце, позагорай.

— А ты?

— А я немного поплачу, — она улыбнулась, села на скамейку и стала плакать.

Я, как дурак, вышел на мартовское солнце. Загорать было холодно.

Через два года, в четырнадцать лет, умерла от рака Наташа.

Тете Лее при расселении дали крошечную полуторакомнатную квартиру на улице Диснос, в самом сердце бывшего гетто. Из старой квартиры она перевезла портновский манекен и буржуйскую мебель. К ней по-прежнему ходили ее клиентки-подруги, да и я — по настойчивым напоминаниям бабушки — навещал ее примерно раз в месяц. Даже успел представить годовалую дочку Аришку, которая первым делом залезла жопой на подушку и сходила по-крупному.

— Очень невоспитанный ребенок, — заметила тетя Лея, и прекрасные ее глаза засверкали хорошо знакомой мне педагогической страстью.

Но — не успела.

Пришлось бабушке отдуваться одной.

Но это уже, как говорится, совсем другая история.

2022 г.

Если вам понравилась эта публикация, пожертвуйте на журнал