Андрей Голышев

Два рассказа

​

​

Прóклятый поэт

 

Раз уж полез в это дело — надо искать единомышленников, так я решил. И написал питерскому поэту Игорю Пламеневу, предложил ему приехать в Заболоцк. Он был на два года младше меня, но уже довольно известен в андеграундной тусовке. Его стихи попадались мне в сети и, как правило, производили впечатление. Иногда казалось, что он перебарщивает с некрофилией.

     Игорь согласился приехать. Я пошел встречать его на автостанцию, был пасмурный день — особенно для середины июля. Автобус прибыл с опозданием. Я не знал Игоря в лицо, но разобраться оказалось нетрудно. За раскрасневшейся теткой по ступенькам сошел худой парень в кожаном плаще, с кудрявыми волосами и впалыми щеками. Отойдя от автобуса, он остановился и стал ждать. Я подошел и представился.

     — Игорь, — сказал он и, немного помедлив, протянул мне длинную ладонь.

     Вблизи он оказался еще бледнее, будто вот-вот упадет в обморок, так что я предложил пойти пообедать.

     — Спасибо, я не голодный. А есть у вас в городе церковь?

     — Даже две.

     В отреставрированный храм на площади Игорь не захотел, и мы полезли в гору, к старой церкви на отшибе. У меня было заготовлено много серьезных вопросов, но сходу их задать не получалось, поэтому я спрашивал всякие глупости, вроде “как дорога?” Мы шли вдоль красивых покосившихся домов, мимо журчащего в овраге источника, но Игорь не смотрел по сторонам и не сбавлял шаг. Так что мы довольно быстро вышли к небольшой церкви. Я потянул дверь — она не подалась. Тихо выругался и повернулся к Игорю.

     — Заперто.

     Он никак не отреагировал, только продолжал смотреть куда-то вверх. Потом стал медленно обходить церковь по кругу, я двинулся за ним. Мы миновали ряд надгробных плит, большой каменный крест, нависший над оврагом, и снова оказались у входа. Второй и третий круги Игорь делал уже без меня. Наконец он остановился, задумчиво глядя себе под ноги. Я сразу этим воспользовался.

     — Ну что, может еще куда пойдем?

     Игорь не отрывал взгляда от земли.

     — Давай. Только от людей подальше.

     Мы спустились на берег и пошли прочь от города. Встретить людей было непросто при всем желании — небо совсем затянуло, все вокруг сгустилось и отяжелело, словно выкачали воздух. Мы шли среди неподвижной выгоревшей травы, сбоку беззвучно ползла река. Слышно было только шум внутри головы.

     — Ты пишешь прозу, да?

     Я чуть не вздрогнул от расколовших тишину слов. Накануне я представлял, как буду отвечать на этот вопрос, но то было накануне. И я стал сбивчиво объяснять, что все это любительские опыты, не более того. Постепенно я разошелся и решил все-таки рассказать, что привело меня к этому занятию. Говорил уже так громко, что можно было услышать на другой стороне реки, даже в этом сиропном воздухе. Я повернулся к Игорю и осекся — он беззвучно шевелил губами, вероятно, придумывал новые строчки. Мы снова шли молча. Метров через сто он резко остановился.

     — Давай здесь.

     Через высокую траву мы прошли к толстому упавшему дереву, местами уже прогнившему. Прямо под нами был крутой обрыв.

     — Водку будешь?

     Не хотелось, но я кивнул. Игорь вынул из глубокого кармана чекушку водки и две металлические стопки. С лязгом вытащил одну из другой и расставил на отшлифованном дождем дереве. Уверенной рукой наполнил их почти до краев. Свою стопку он поднял вровень с лицом и впервые за день посмотрел мне прямо в глаза. Мы чокнулись и залпом выпили. Стоило огромных усилий не скривиться. Игорь не изменился в лице, только слегка прослезился. Он сразу предложил по второй, но я отказался. Теперь он опять смотрел куда-то мимо меня. Оказывается, за дальним лесом обнаружилось заходящее солнце, и окружающая серость была теперь с багряным оттенком. От нас и до излучины толстой медянкой лежала река.

     — Знаешь, что в прозе главное?

     Я повернулся.

     — Нет. Что?

     — Не убить время.

     Я слишком долго думал, что ответить.

     — Ты должен поймать его в банку, чтобы оно там ворочалось. Чучелки никому не нужны, понял?

     — Кажется, да…

     — Ты писатель, ты не таксидермист, блядь.

     — Я согласен.

     — А мертвечина — она и есть мертвечина.

     Игорь налил себе водки и выпил. Мне он больше не предлагал.

Когда мы возвращались на станцию, было совсем темно. Я шел впереди, а Игорь, чуть пошатываясь, следом. Мы наконец вышли на освещенную улицу и проходили отделение полиции, когда Игорь остановился. Я поглядел на часы.

     — Последний автобус через пять минут.

     — Это мусарня ваша, да?

     — Ну, да.

     Я пытался рассмотреть Игоря в полутьме. Лицо его вроде бы оставалось неподвижным, глаза — мутными. Но вот, сквозь пелену, как угли, начали раскаляться зрачки. Я схватил его за рукав и потащил.

     — Пошли, опоздаешь!

     Игорь поплелся за мной. Но стоило ослабить хватку, как раздался сдавленный рык. Игорь вырвался, шумно взмахнул плащом, в свете фонаря блеснула пустая бутылка. На секунду все замерло, а потом оглушительно лопнуло среди ночи. Я застыл и смотрел, как сыпятся и звонкими ледышками разбиваются об асфальт куски оконного стекла. Внутри кто-то тоже не мог поверить своим глазам и с трудом вылезал из-за стола. Я повернулся к Игорю — он как раз заворачивал за угол. Следом исчез его плащ, и мне стало чуть легче. Скрипнула дверь.

     — Стой смирно, пидарас, блядь!

     Я бросился в другую сторону и не прекращал бежать до самого дома.

     А спустя несколько дней у Игоря Пламенева вышли новые стихи: про мертворожденную страну и доедающих ее опарышей в погонах, про потерявшую Бога провинцию и раскаленные потоки времени, через которые нам всем приходится плыть. Мне стихи понравились.

​

Апрель 2023 г.

​

​

На Западном фронте

​

     — Спать будете или пить?

     — Пить.

     Тогда я шагнул на платформу École Militaire под протяжный гудок. Двери закрылись, последний поезд исчез. А мы втроем поднялись наружу и побрели сквозь теплый мазут ночи. Вылизанные туристические улицы наконец опустели, и можно было притвориться своим в этом городе.

     Зашли в магазинчик к индусам, на двери почему-то висела рож­дес­твенская гирлянда. Миша, сославшись на французскую кровь, выбрал нам гадкое пойло красного цвета. Потом мы зашли в один из неотличимых подъездов, как минное поле пересекли гулкий внутренний двор и попали домой к Вере. Мы познакомились часов шесть назад — на устроенной ею выставке в Маре, где она прятала веснушчатое лицо за букетом. А потом на велосипеде приехал Миша, как выяснилось — наш общий друг. С тех пор я ничего не ел, и после череды жалоб Вере пришлось сварить макароны. Так что я сидел за столом, пил вино и ел макароны, а Вера села на кровать, подобрав ноги, так что задралось платье, и я не отрывал от нее взгляда, и все было решено.

     Спать нас с Мишей положили в гостиной, но спать не выходило. Вскоре соседи устроили полет валькирий на лестнице. Стены тут такие, чтобы почаще друг с другом скандалить. Утром Вера уговорила меня почистить зубы пальцем и выдала три полотенца. Я так и не разобрался, для чего были остальные два. Мы вышли наружу, щурясь от солнца. В конце вчерашней неприметной улицы теперь стояла Эйфелева башня. Миша отправился по своим делам, а мы заговорили, и ноги пошли следом. Сложно сказать, о чем именно, кажется, о пытках в СИЗО и о стукачах в эмигрантских компаниях. О чем еще говорят русские на бульваре Сен-Жермен? Мы нашли свободный клочок в парке и уселись на траву, а кругом штабелями лежали изнемогающие от жары люди. Я вспомнил, как год назад поехал в Мумбаи, просыпался в захудалом отеле и не понимал, где я и зачем. А потом мы сидели на полукруглой площади перед театром Одеон, и Вера рассказывала, как улетала из России, нацепив на себя все фамильные украшения. Она закурила, и рука с сигаретой дрожала.

     Дома я мог только лежать и смотреть в потолок. В десятиметровой квартире это несложно. Куда-то делись все мелкие заботы, еще вчера точившие меня, как древесные жуки. Вера позвонила среди ночи, пьяная. На вопрос “чем я занимаюсь?” я уклончиво сказал: “туплю”. Тогда она рассказала длинную историю, наполовину состоящую из мата. Я был в восторге.

     На следующий день мы снова оказались у Веры, потому что это было неизбежно. На этот раз вчетвером. Снова мы весь вечер выпивали и ничего не ели, так что я лежал в кровати и мучился пустым желудком. Я вспомнил, как Лоуренс Аравийский боролся с голодом и спал на животе среди пустыни, и тоже перевернулся на живот. Ненадолго заснул и увидел сон. Киносъемка в жутких ветхих трущобах, я работаю ассистентом режиссера, ничего не успеваю и сильно нервничаю. Делаю неосторожное замечание молодой девушке и провоцирую расовые беспорядки. С кином покончено, мы уносим ноги. Бежим через дощатые коридоры, мимо выбитых окон, за которыми горят костры. Выбегаем во двор, прямо перед нами толпа жестоко избивает людей, кого-то сжигают заживо. Я сделал усилие и проснулся.

     В шесть утра Миша собрался на поезд. Он начал бродить по квартире, а я, воспользовавшись оживлением, залез в холодильник и стащил последний йогурт. Миша выволакивал за дверь велосипед и разбудил весь дом. Вера выбежала из спальни и начала на него кричать. Она плохо видела без очков и не заметила, как я притаился в полумраке с йогуртом и в одних трусах. Мы с Мишей шепотом попрощались и он уехал, а я лег обратно и несколько часов спал без сновидений.

     Проснувшись, я первым делом полез смотреть новости. “В ут­рен­ней атаке на Москву участвовали двадцать пять беспилотников, три из них врезались в жилые дома”. Доброе утро, Вьетнам. Пока я спал, Верина подруга тоже ушла. Теперь мы лежали в соседних комнатах, каждый в одиночестве своей постели. После короткой переписки мы поднялись и отправились в магазин. На этот раз Вера заставила меня купить зубную щетку. Вернулись домой, и я, наконец, как следует поел, пока Вера щурилась на извивающегося Рода Стюарта в телевизоре. Она отошла, и я изучал раскрытый ежедневник, исписанный мелким аккуратным почерком. Каждое новое дело — ручкой другого цвета. Слишком глубоко погрузился в чужую жизнь и отсел от стола.

     Потом мы снова шли по бессчетным сливочным улицам и без остановки о чем-то говорили. Разница между нами была довольно очевидна — кто-то берется за мир двумя руками и лепит его под себя, а кто-то крадется по нему закоулками, лишь бы чего не задеть и не разбить. И что с того?

     Вера повела меня смотреть на кроликов у Дома инвалидов. Но кролики были умнее тех, кто в жару ходит на них смотреть, и отсиживались по норам. Я проводил Веру до острова Сен-Луи, где у нее была встреча, и на прощание мы обнимались дольше положенного. По дороге домой я решил, что Вере не очень нравится Париж. Мне он раньше тоже не нравился. А потом я по­думал — где еще ты вылезешь из каморки для прислуги с общим сортиром на этаже и зашагаешь по набережной Сены вровень с потомственным аристократом. И слепить тебя будет золото статуй с моста Александра III.

     Следующий день начался с машинальных занятий вроде завт­ра­ка и похода в прачечную. Барабан вращался угнетающе, надо было что-то предпринять, и я напросился на встречу. К вечеру мы сидели на набережной и пили вино втроем с Вериной маленькой смешной подругой, а в спину мне светило закатное солнце. Потом мы пересели под козырек кафе и продолжали пить до тех пор, пока Вере не пришлось сажать маленькую захмелевшую по­другу в такси. Вера вернулась за столик, и у нас вдруг случился откровенный разговор — я узнал, что мне надо выйти из оцепенения, а я искренне поинтересовался, так ли она ненавидит художников, с которыми работает. Мы расплатились и ушли, миновали Верину улицу и долго крутились под ногами у Эйфелевой башни, по случаю ремонта одетой в серое рубище. На полуслове я повернулся и поцеловал Веру в щеку. Она подвела меня к мосту и сообщила, что мне туда. Оглядев раскинувшийся на том берегу шестнадцатый округ, неожиданно темный и неприветливый, я начал нудить, как меня ограбят и сбросят в реку. Вера сжалилась, и мы повернули обратно. Я пообещал не валять дурака, хотя никто меня об этом не просил.

     Дома я разулся и сразу бросился к холодильнику — вчера в магазине платил я и было уже не так стыдно. Потом зашел в спальню, Вера сидела на кровати и мазалась кремами. Мне она тоже предложила намазать лицо, и я согласился. Мы разговорились, и уходить в другую комнату стало глупо, так что я залез под одеяло в одежде. На днях я получал загранпаспорт в посольстве, и мне вдруг захотелось почитать Вере “Стихи о советском паспорте”. Последний раз я слышал их в третьем классе, когда прослезившийся одноклассник кричал у доски, что волком бы выгрыз бюрократизм. Я читал и не мог поверить своим глазам, как будто это было написано вчера. А когда дошло до польских географических новостей и разных прочих шведов, я уже надрывался от восторга. Чтобы успокоить меня, Вера предложила сыграть в шахматы. Я отказался — у меня и в трезвом виде каждый ход занимает по пять минут. Естественно, как только погас свет, я вытянулся и снова поцеловал Веру.

     — И как это понимать? — спросила она железным голосом.

     Странный вопрос, но я попробовал сбивчиво ответить. Вера объяснила, что я веду себя слишком резко, я согласился и, пристыженный, откинулся на подушку. Вера быстро уснула, на всякий случай загородив лицо руками, так что мне осталось рассматривать только ее ухо. Когда начало светать, Вера перевернулась на спину. Она спала, как ныряльщица, выгнувшись и закинув руки за голову. Я решил, что надо бы и мне поспать, тихо вылез из-под одеяла и ушел в гостиную.

     Снова мне снился подробный сон. Я в театре, на премьере страшно авангардного спектакля. В зал я почему-то не попал и мнусь у дверей, под ногами у актеров, которым вот-вот выходить на сцену. Одеты они по советской моде двадцатых годов и всячески демонстрируют мне свое неудовольствие. Наконец меня уводит местный монтировщик — пожилой, крепкий, с усами. Мы идем за кулисы проверять следующую декорацию. Раскинувшееся буквой “Г” дерево, сколоченное из досок. Сверху к нему прибиты не поддающиеся описанию вещи, что-то вроде творений Джеффа Кунса, но в глаза мне сразу бросается гипсовый бюст Ленина. Монтировщик приставляет к дереву стремянку и дает мне топор, я лезу наверх. Задача моя проста — ударить Ленина по голове. Я заношу руку, но топор оказывается слишком тяжелым, и кисть выгибается в обратную сторону. Я пытаюсь снова и снова, чувствую, что шевелю рукой и наяву, но сил не хватает. Монтировщик ждет. Кое-как я приподнимаю топор над собой и роняю на лысую голову. К моему облегчению, она трескается. Из расколотого черепа начинает сочиться густая желтая слизь…

     Утром я встал и отправился в спальню за сброшенными посреди ночи штанами. Вера не спала и смотрела из глубины кровати немигающими глазами. А глаза у нее были цвета жареных каштанов. Я попробовал догадаться, о чем она думает, но не смог. Ушел на кухню и оттуда предложил сварить нам кашу. Вера согласилась. Каша варилась медленно, я помешивал ее и читал новости. “В эти минуты на территорию КПП «Шебекино» заехал танк, он расстреливает здание пограничного пункта. Бой приняли около двадцати пограничников”. Я кивнул. Мало кто знает, но я тоже солдат. Застрял на линии фронта, которая не движется уже много лет. Фор­ма мне жмет, и я жду приказа, но начальство молчит. Я бреюсь, коротко стригусь и хожу с невозмутимым лицом. Важно ходить с не­возмутимым лицом, чтобы вдруг не закричать или не разрыдаться посреди людной улицы.

     Вера похвалила мою кашу, надела пиджак, и мы пошли гулять. Пиджак ей не шел, но меня никто и не спрашивал. На этот раз у Веры была цель — отправить племяннице открытку. Мы обошли две почты, канцелярский магазин и кафе, где Вера спрашивала официанта, как правильно надписать адрес. Мое объяснение показалось ей неубедительным. Потом мы слонялись по вчерашним улицам, теперь раскалившимся и оккупированным толпами. Вера рассказывала о своих старых психологических невзгодах, в которые я, по правде, отказывался верить. В какой-то момент мы все же остановились, чтобы прощаться. Вера протянула мне руку, я не придал этому значения и обнял ее. Вера не возражала. До дома я шел не меньше часа и совсем этого не заметил. Казалось, это мое отражение в темных витринах без усилий скользит сквозь летний зной.

     А потом Вера исчезла. Точнее, не исчезла, она так и жила в Па­ри­же, только стала ходить соседними со мной улицами. И сколько бы раз я ни заворачивал за угол, ее там никогда не было. Наверное, и это было неизбежно.

     Той ночью я не спал. В такую ночь нельзя спать — тебя догонит и самая шальная пуля. Ближе к вечеру я поднялся с кровати и побрился, сделал невозмутимое лицо и вышел в прачечную. Загрузил машинку и ушел ждать положенные сорок пять минут. Я сидел на скамейке под высокой церковью, сложив руки на коленях, устало чирикали птицы, солнце садилось. Потом я встал и вернулся за вещами. Они оказались сухими — забыл нажать кнопку пуска. Я исправил ошибку и сел ждать следующие сорок пять минут. Стемнело, в десять вечера освещение погасло, а дверь с лязгом захлопнулась. За стеклом шагали прохожие и не догадывались, что внутри темной закрытой прачечной сижу я. Тогда я почувствовал, что счастлив.

​

Июнь–июль 2023 г.

​

Если вам понравилась эта публикация, пожертвуйте на журнал

​