Александр Кабанов

Вместо Вия — Гомер

​

​

■ ■ ■

​

Мы поедем за летом, куда бы оно

ни сбежало от нас в календарь,

или в море с пиратами плыть заодно,

погасив на бушприте фонарь.

 

Нас с тобою азорские ждут острова:

где целебная в ямах вода,

там, на чайных кустах, отдыхает листва

и пасёт ананасы звезда.

 

А потом, мы отправимся дальше на юг:

вдохновению нужен разбег,

там, где солнце висит, как спасательный круг,

а в одессе и в киеве — снег.

 

А в одессе и в киеве снег и война,

только серый, промозглый ноябрь,

тяжело и отчаянно дышит страна,

вынимая осколки из жабр.

 

И тогда мы с тобой открываем глаза:

а над нами — небесный ангар,

снежный фронт, а за ним — тыловая гроза,

улетает на юг байрактар.

 

Жаль, что лето окончилось, словно кино,

так бывает всегда у живых,

а для мёртвых положено лето одно —

это — лета забвения их.

 

Или стикс, если долго смотреть на костёр

и хорошие книги читать,

это август все листья в ладонях растёр,

чтобы в бомбоубежище спать.

​

​

■ ■ ■

 

После боя у смерти большой улов,

а у вечности пусто в ячейках слов,

кто найдёт в степи погребальный ров,

тот примерит шлемы с наших голов.

 

Много греков вернулось домой без рук:

сунул руку в днепр — и нет руки,

говорят, так действует ультразвук

и, буквально, в каждом конце строки.

 

Вот ушла на рыбалку вторая мать,

у неё коса — до костлявых пят,

а когда разучимся убивать —

к нам вернётся тот, кто всегда распят.

 

Не в его природе — ковать мечи,

вырезать народы и племена,

и готовить новый пожар в печи,

возвращать в подсолнечник семена.

 

Я и сам хранитель дурных манер,

у меня, под памятью, есть подвал:

в нём, на смену вию, живёт гомер —

чтоб я больше веки не поднимал.

​

​

■ ■ ■

 

Печь стояла пустой — там, где эта строка

начинает свой выход из черновика,

там, где хлеб на веранде черствеет века

и шумит за оградой большая река.

 

Печь стояла пустой — подбирая слова:

почему для неё позабыли дрова,

отчего у неё отнимается речь

и вообще, почему она, собственно, печь?

 

Над часами для шахмат, где красный флажок,

вместо пешек — пошёл чёрно-белый снежок,

и смотритель включил на солярке движок,

заменив у стихов приводной ремешок.

 

Побеждает тепло добровольной тюрьмы —

пансион, где строка возникает из тьмы,

на ходу согреваясь, прижавшись ко мне,

и опять исчезает в родительской тьме.

 

Но приходит военное лето сурка —

ночь, когда нашу печь затопила река,

вечный хлеб на бескрайней веранде размок,

и над красным флажком появился дымок.

 

Если дамба хранила запасы воды,

то они превратились в запасы беды,

и река, на речном языке голося,

вдруг закрыла глаза и нахлынула вся.

 

И по ней: та, что раньше не стоила свеч,

поплыла на спине моя верная печь,

как херсонская мать на изломе веков,

согревая утопших моих земляков.

​

​

■ ■ ■

 

                              Бахыту Кенжееву

​

В серебряном веке, спиною к реке,

в прозрачном, на голое тело,

ажурном, немыслимом дождевике —

цикада сидела и пела.

​

Так серные спички трясут в коробке —

часами стараясь над ухом,

и ты замолкаешь на их языке

и тоже становишься слухом.

 

А всё остальное — подделка, враньё,

цикада гадает, авгурит,

и кто — от невидимых спичек её —

военную трубку прикурит?

 

Здесь нужно глядеть под особым углом,

следить за шитьём и покроем,

и мы оказались одни за столом

и что-то о времени воем.

 

Мы пьём полумёртвую воду огней

и плачем под песню цикады:

о маленькой жизни несчастной своей,

которой, порою, не рады.

 

Цикада над нами трясёт коробок,

чтоб божее царство светлело,

а всё остальное, мой старый дружок,

не наше собачее дело.

​

​

■ ■ ■

 

Туда, где зимою — ни снега,

ни ранней в зазубринах тьмы,

мы выйдем из тела ковчега —

и больше не будет зимы.

 

И больше не будет дороги,

которая всех увезла,

ни воя воздушной тревоги,

ни страха, ни крови, ни зла.

 

Здесь гроздья бананов, как груди,

тугими рядами висят,

и нравятся местные люди

всем женщинам за пятьдесят.

 

Ответь мне, больная собака:

что может быть в мире тогда —

бессмысленней снега и мрака,

колючего ветра и льда?

 

И путая мачо и лечо,

на краешке райского дна,

тебе, мой спаситель, отвечу:

бессмысленней снега — война.

 

Война за войною с войною

в предчувствие новой войны,

страшнее, чем вьюга зимою

и ватные в детстве штаны.

 

Рождественский лёд в водевиле,

а что ещё вспомнить без слёз:

то утро, когда нас убили

и солнце внесли на мороз.

​

​

■ ■ ■

 

Пустота, убери свой локоть

и верни золотую рыбку:

постоянно хочется плакать —

так, что трудно сдержать улыбку.

 

Между слов, оставаясь с носом

и покашливая ковидно:

пустота — это ноль с вопросом

плюс вообще ничего не видно.

 

И когда ты разводишь руки —

из тебя выпадает слово,

словно маленький ключ от муки

до объятия башлачёва.

 

Пустота может быть связною

между теми, кого ты ценишь,

но безмолвием с тишиною

ты никак её не заменишь.

 

Не пустыни скупое зренье:

то змея промелькнёт, то птица —

а ничто, как стихотворенье,

в коем — не за что зацепиться.

 

Там, где я от любви немею,

разбавляя живой водою:

всю мою пустоту с твоею,

прости господи, пустотою.

​

​

■ ■ ■

 

Это всё — сочетание звуков и пауз,

от которых срастаются кости быстрей,

и при помощи слов управляется хаос,

а при помощи музыки — племя людей.

 

И когда мы не слышим свисток для собаки,

и когда мы прощальную песню поём:

это всё — бытия разрешённые знаки,

это бог — передатчик врубил на приём.

 

Кто на страшном суде позабыл партитуру

сотворения мира и прочих щедрот,

мы не помним и молча приходим к авгуру

и авгур открывает зазубренный рот.

 

Сколько всех инструментов играло и пело:

перед боем, на свадьбе и похоронах,

эта дивная физика химии тела —

состояла вначале из посланных нах.

 

Пустоты, оплетённой лозою из формул,

и беседки для тех, кто остался в пути:

до свиданья, адам, с днём рождения ромул,

а в итоге — война, никого не спасти.

 

Я попробовал смерть, как десертные вина

и вернулся на голос из огненных кущ:

моя мама работает родиной сына,

моя мама считает, что я всемогущ.

​

​

■ ■ ■

 

Когда я точно весь умру

и сгину в птичьем гаме:

я вплавь отправлюсь по днепру —

к тебе, вперёд ногами.

 

Пусть серебрится лунный серп

назло своей природе,

покуда ночь и чуден днепр,

и дремлет бог в народе.

 

И я, теченью вопреки,

один с бейсбольной битой,

усну в объятиях реки —

свободный, не прошитый.

 

Не перемолотый в толпе,

а сохранивший слово,

как зёрнышко любви к тебе,

опальное, христово.

 

И в тёмном устье трудодня,

мечтающем о лете,

херсонцы выловят меня

и вновь — запостят в сети.

 

Где вирус и благая весть

не пребывают в ссоре:

я так в тебя впадаю весь,

что образую море.

​

​

■ ■ ■

 

Тишина на обед состоит из повторов,

если нужен кому-то повтор,

это страх дребезжанья столовых приборов:

алюминий, стекло и фарфор.

 

Слышно, как за углом придушили иуду,

нынче — переизбыток иуд,

но такое, мой милый, бывает повсюду:

беспредел с переменою блюд.

 

Да, везде и повсюду врагов убивают,

а затем убивают друзей:

то ли в морге победу свою обмывают,

то ли мумию вносят в музей.

 

В рыбный день, за ухою, в беседках судачат,

как роскошно поют соловьи,

и повсюду, под красною скатертью прячут —

чёрно-белые руки свои.

 

И везде санаторий — чуть-чуть лепрозорий,

где смешались лекарство и яд,

где в столовой заварен бесплатный цикорий,

и цыганочка с выходом в сад.

 

Этот мир бесконечных дверей в общепите

и подвалов, где сырость и мгла,

здесь я жизни своей предложил: проходите,

и она, без оглядки, прошла.

​

​

■ ■ ■

​

Тот, кто прожил без хейта и высера,

кто с поэзией был заодно —

пусть его похоронят, как рыцаря,

как жан-поля бельмондо.

 

Не со мной — в крематории пламенном,

не с другими — на свалке имён,

а в гробу, под терновым незнанием —

самым лучшим из ваших знамён.

 

Пусть обнимутся моно и стерео

и сольются в конце-то концов —

вместе с гробом из цельного дерева,

на плечах у восьми молодцов.

 

Вместе с горем чесночным и луковым,

пусть они, не считая кругов,

проплывут мимо бродского с жуковым,

вдоль херсонских моих берегов.

 

Мимо кофе в бумажных стаканчиках —

у агентов в кино фбр,

мимо орков в обугленных танчиках,

мимо смерти моей, например.

 

Выше неба, где солнце из табора —

на ромейском ходу холостом,

где на полке — все книги анн-арбора

в заколоченном доме пустом.

​

​

■ ■ ■

 

Раньше был я последним предателем

нашей родины между огней,

но впоследствии стал целователем

чёрных пяточек кошки моей.

​

Запятые в мишенях десяточки,

забывая про пафос и стыд,

я целую кошачии пяточки

в час, когда человечество спит.

 

Я попал в переплёт под обложкою,

где евангелие от войны:

ты становишься, господи, кошкою,

безымянною кошкой страны.

 

Ты использовал разные облики,

и когда умирал на кресте —

то устроил хранилище в облаке

и присвоил домен пустоте.

 

А теперь, засыпая под мухою:

пусть приснится тебе люцифер,

боже, чудо моё вислоухое

и сплошное мурчание сфер.

 

Спят иуды и прочие особи,

санитары по общей борьбе,

я целую, не ведая, господи,

как щекотно и больно тебе.

​

​

■ ■ ■

 

Скоро будет середина лета,

и все те, кто верует в тепло

и в потоп из ветхого завета —

молятся, чтоб лето не прошло.

 

Будет суд под яблоней и вишней

или сад — среди добра и зла:

где людей и бабочек всевышних —

окольцует райская смола.

 

Вместе с одиночеством и славой,

медленно окуклится беда,

и тарковский в памяти двуглавой

позабудет лето навсегда.

 

Если ты придумаешь природу

нового для счастья бытия,

где под душ вставать в живую воду

позволяет рукопись твоя.

 

Если ты — воюющий за слово

и за ним не лезущий в карман —

напиши, оставшимся без крова,

о грядущей родине роман.

 

Там, где лето восемь на четыре,

будто селфи сущего всего,

чтоб мы жили-были в этом мире

и не умирали за него.

​

​

■ ■ ■

 

Бог — всемогущ, когда состоит из частей:

и не только из пазлов добра и зла,

и не только из всех убитых войной детей,

он — созвучье тепла и света, да сгинет мгла.

 

Он — купаж из степей и плавней, где нагишом —

мы с тобой проводили время в любви и сне,

где петляли в небе ласточка со стрижом,

он — соцветье дождя и снега, иди ко мне.

 

Так, за слоем слой — и под нами скрывался бог,

посреди мозаик и всех языков земли —

он всегда был рядом, и дальше быть рядом мог,

только мы с ним рядом — отступники — не смогли.

 

Наш словарь поредел и чужая взошла руда,

поселился враг — там, где раньше я жил и рос,

и в моих правах человека, просроченных навсегда, —

есть графа с пустым окошком и есть вопрос:

 

Спас ли он меня от смерти, предательства, мятежа,

от слепого участия в чьей-то святой борьбе:

я поставлю в окошке — галочку, ласточку и стрижа, —

и они улетят к тебе, улетят к тебе, улетят к тебе.

​

2023 г.

​

Если вам понравилась эта публикация, пожертвуйте на журнал