Протоиерей Андрей Кордочкин

Бог войны

Эссе

​

​

Мой друг отец Илия Готлинский, который много лет живет и служит в Америке, рассказывал, как весной прошлого года в Италии, в городе Бари, к нему подошла женщина и сказала: “Я не знаю, как исповедоваться. У меня грех против Церкви. Я не согласна с тем, чему Церковь учит”. “Что Вы имеете в виду?” — спросил отец Илия. — “Церковь проповедует войну, а я считаю, что это противоречит Евангелию”.

     Наверное, на месте отца Илии я бы сказал этой женщине то же самое, что повторял многим. Церковь — не компартия, где на одном конце — человек на трибуне, который обращается ко всем от их же имени, а на другом — молчание ягнят. Церковь — это живое сообщество живых людей, и голос каждого в равной степени важен. Мы, христиане, не говорим о Церкви в третьем лице. Церковь — это мы, и никакой другой Церкви отдельно от нас не существует.

     Однако вопросы остаются. Как это все оказалось возможным? Как лозунг “нет войне”, который мы помним с детского сада, оказался незаконным? Как лист бумаги со словами “Не убий” стал административным правонарушением? И вообще — как жить дальше?

     Православные не должны быть едины в общественно-политических вопросах. Но что делать, когда люди, проповедуя “единство” и “консолидацию”, внесли невиданный раскол не только в гражданское общество, но и в Церковь? Что значит возглас “возлюбим друг друга, да единомыслием исповемы”, если нет ни любви, ни единомыслия? Как причащаться из одной чаши с людьми, которые добровольно стали соучастниками страшного, безумного, необратимого преступления? А главное, зачем?

     То, с чем я часто сталкиваюсь — это даже не разочарование в Московской патриархии как юрисдикции и даже не в Православии как таковом. Это разочарование во всем том, что принято называть организованной религией. Зачем нужны храмы, иконы, посты, молитвенные правила, если все это не действует, не помогает? Как с этим жить?

     Люди открывают для себя не только ненадежность внешних сторон религиозной жизни, но и собственную хрупкость. Война на руку психопатам — людям без эмпатии, с атрофированным чувством вины. Мантра “где вы были восемь лет?”избавляет от нравственных мучений. Эмоционально здоровым людям тяжело: они обнаруживают в себе глубины уныния, или, напротив, злобы. “Я никогда никого не ненавидел, а теперь я желаю смерти человеку. Что мне с этим делать?” — спрашивают они. Как жить, когда Церковь была для тебя опорой, а теперь почву под ногами надо искать самому?

​

​

Темный двойник

 

Многократно репрессированный духовный писатель Сергей Фу­дель в своей книге “У стен Церкви” писал, что у Церкви есть “темный двойник”, которого многие принимают за саму Церковь. “Рядом с никогда не умирающей жизнью Христовой Церкви, в церковной ограде всегда жило зло, и на это надо иметь открытые глаза… О церковном двойнике надо говорить с самого начала, говорить ясно и просто, так же ясно, как о нем говорится в Евангелии”. О том же в “Евхаристии” писал в США отец Александр Шмеман: “Мы забыли, как близки «религии», в каком-то смысле, соприродны ей темные бездны страха, безумия, ненависти, изуверства — все то жуткое суеверие, которое с таким напряжением обличало, видя в нем дьявольское наваждение, раннее христианство. Забыли, иными словами, что религия — настолько от Бога, от неистребимой в человеке жажды и искания Его, насколько и от князя мира сего, оторвавшего человека от Бога и погрузившего его в страшную тьму неведения. Забыли, наконец, что не теплохладным «агностикам», а «религиозным» людям сказаны были самые страшные из когда-либо прозвучавших на земле слов: «Отец ваш диавол» (Ин 8:44)”. В его дневниках есть еще более откровенная запись: “В падшем мире самое страшное — это падшая религия. Тут набито бесами”.

     Кто предупрежден — тот вооружен.

​

​

Мир или победа?

 

Весной прошлого года в нашем храме выступала психолог Людмила Петрановская с беседой “Как пережить войну и сохранить разум”. Название мне кажется актуальным и сегодня. Одним из самых верных способов сохранить разум является усилие, направленное на понимание того, что происходит.

     Так что же случилось? Почему Церковь поддержала войну и принуждает молиться за победу одной из сторон даже тогда, когда никаких внятных контуров этой победы уже не существует?

     В целом не происходит ничего нового: национальные церкви всегда поддерживали войны, которые вели их государства. Это хорошо показано в фильме “Счастливого Рождества” о перемириях во время Первой мировой войны. Немецкий полковой священник молится о победе над противником, а капелланы с других сторон фронта молятся о том же самом, прося Убитого о помощи в деле убийства других.

     Сложность, однако, в том, что Русская Православная Церковь не была национальной: она объединяла верующих разных народов и убеждений; до начала войны верующие в Украине составляли весьма значительную ее часть. Сейчас же происходят невиданные ранее процессы. Казалось бы, Церковь должна была бы, как никогда прежде, озаботиться поиском внутреннего единства, но происходит обратное. В итоге Украинская Православная Церковь объявила о независимости от Москвы.

     Если присмотреться ближе к “молитве о Святой Руси”, введенной в обиход в сентябре 2022 года, то окажется, что молитва эта не объединяет, а разъединяет Церковь. Являясь лишь по форме молитвой, на деле это политическая декларация, неприемлемая ни для жителей Украины, ни вообще для тех, кто не разделяет ее предпосылки. Каковы же они?

     Православным людям предлагается молиться не о примирении, а о победе российской стороны (“подаждь нам силою Твоею победу”). Мне трудно себе представить ход мысли людей, которые искренне считают, что украинцы, защищающие свою страну (РПЦ МП по-прежнему считает УПЦ частью самой себя), должны молиться о победе российской армии.

     Далее: “Се бо брани хотящия ополчишася на Святую Русь, чающе разделити и погубити единый народ ея”. Здесь есть две главных идеи. Первая: в литургический обиход вводится путинский тезис из программной статьи “Об историческом единстве русских и украинцев” о том, что русские и украинцы являются единым целым, что, другими словами, украинского народа не существует. Другая идея: “Святая Русь” — не агрессор, а жертва агрессии неких таинственных внешних сил. Опять же, это повторение путинского тезиса: “против нашей Родины вновь развязана настоящая война”. Я убежден — перед нами не лукавство, а искренняя убеж­денность. Не нужно быть дипломированным психологом, чтобы знать, что насильник всегда считает себя жертвой, заслуживающей сочувствия и жалости, а жертва сама виновата, ибо “довела”, “спровоцировала”. Язык сексуального насилия (“нравится — не нравится, терпи, моя красавица”) не случаен.

     Впрочем, психология насилия помогает понять еще один важный феномен — массовую поддержку войны со стороны многих людей, в том числе православных христиан. Основной метод общения государства с инакомыслящими в России есть террор. Чтобы этому террору сопротивляться или уходить от него (эмиграция), да и просто для внутреннего его неприятия, нужен внутренний ресурс. Если такого ресурса нет, то лояльность агрессору становится единственным средством выживания. Тот же процесс, который можно наблюдать в семьях, подчиняющихся агрессору, насильнику, мы наблюдаем и в обществе, и в Церкви. Страшно видеть, как концепция “агрессор = жертва” мигрирует из политики в литургику.

     Прежде чем закрыть этот краткий психологически-литургический экскурс, упомяну о статье американских ученых, которая попалась мне на глаза, когда я писал книгу о христианстве и патриотизме. Речь шла о коллективном нарциссизме — о том, что коллективные нарциссы наращивают высокое самомнение, требуют от других его подтверждения и наказывают несогласных. Постоянно нуждаясь в подпитке выдуманного величия, они опасаются вызовов себе и хронически к ним нетерпимы. В случае группового нар­цис­сизма эти вызовы могут исходить как извне, так и изнутри группы. Как для личного, так и для коллективного нарцисса характерно восприятие действий других как проявление неуважения, он всегда подозревает, что к нему относятся несправедливо, и свою агрессию понимает как самозащиту. Эта концепция вполне объясняет, почему российские гражданские и церковные власти рассматривают агрессию России против Украины как самозащиту и почему реакция на замену московским священником Иоанном Ковалем слова “победа” на слово “мир” была такой суровой.

​

​

Миграция святости

 

Во всем происходящем есть парадокс. Заключается он в том, что, с одной стороны, риторика церковной и светской российской власти носит ярко выраженный антизападный характер, а, с другой стороны, она гораздо ближе к западному средневековому мышлению, чем к православной традиции. К примеру, 25 сентября 2022 года Святейший Патриарх Московский и всея Руси Кирилл сказал на проповеди, что “если кто-то, движимый чувством долга, необходимостью исполнить присягу, остается верным своему призванию и погибает при исполнении воинского долга, то он, несомненно, совершает деяние, равносильное жертве. Он себя приносит в жертву за других. И потому верим, что эта жертва смывает все грехи, которые человек совершил”. Оставляя в стороне вопрос о том, можно ли отнести эти слова в равной степени и к украинским военнослужащим (тоже исполняющим свой долг), рассмотрим генезис самой идеи.

     Согласно историческим хроникам Льва Диакона, византийский император Никифор Фока (963–969) задумал издать закон, чтобы тех воинов, которые пали на войне, причислять к лику святых только за то, что они пали на войне, не принимая во внимание ничего иного. Он принуждал Патриарха и епископов принять это как догмат. Патриарх и епископы храбро оказали противодействие и удержали императора от этого намерения, делая упор на канон святителя Василия Великого, который гласит, что воин, убивший на войне врага, должен быть отлучен на три года от причастия.

     То, что оказалось неприемлемым для Восточной Церкви, прозвучало, однако, из уст папы Урбана на Клермонском соборе в 1095 году накануне крестового похода: “Всем тем, кто, отправившись туда, в пути или при переправе либо же в сражении с язычниками, окончит свою смертную жизнь, то тотчас получит отпущение грехов своих. И от того это обещаю всем, собирающимся туда отправиться, что правом таким наделен от Господа”. Отзвуки подобного богословия звучали на Западе и в ХХ веке. Так, после поражения немецкой армии под Сталинградом епископ Мюнстера Гален благословил тех, кто умер “смертью воина, честно выполняя свой долг, почти сравнявшись в добродетели и достоинстве деяний с мучениками во имя веры”. Уже после войны тот же епископ утверждал, что “смерть солдата по чести и ценности стоит рядом со смертью мученика”.

     Петербургский священник Герман Каптен в своем исследовании “Проблема сакрализации войны в византийском богословии и историографии” выражает мнение, что на Руси идея священной войны появилась в конце XI или первой половине XII века, скорее всего, под некоторым влиянием идей крестоносного движения на Западе. Причина этого лежит, по его мнению, в принципиальной близости, почти до неразделимости, светского и духовного начал. В Византии это единство ограничивалось мощным пластом высокого богословия, не допускавшего их отождествления. В России же такой сдерживающей силы не было, поэтому любая крупная угроза государству воспринималась как угроза Церкви, и наоборот. Как следствие, произошла миграция святости от Церкви к светской власти.

​

​

Крестовый поход?

 

Итак, если говорить о нынешней войне в свете ее богословия, является ли она священной войной и крестовым походом в изначальном смысле слова? — и да, и нет.

     Действительно, в ее смысловом центре — не просто “территории”, а священная география Крыма и Киева, которые должны быть освобождены от “неверных”и реинтегрированы в “Святую Русь”.

     Во время аннексии Крыма в 2014 году было заявлено, что цель состоит в присоединении Херсонеса — места крещения князя Владимира. “Здесь, в Крыму, в древнем Херсонесе, или, как называли его русские летописцы, Корсуни, принял крещение князь Владимир, а затем и крестил всю Русь. И именно на этой духовной почве наши предки впервые и навсегда осознали себя единым народом. И это дает нам все основания сказать, что для России Крым, древняя Корсунь, Херсонес, Севастополь имеют огромное цивилизационное и сакральное значение. Так же, как Храмовая гора в Иерусалиме для тех, кто исповедует ислам или иудаизм. Именно так мы и будем к этому относиться отныне и навсегда”, сообщил Путин Федеральному Собранию РФ. Скорее всего, князь был крещен в Киеве (см. исследование академика Шахматова “Корсунская легенда о крещении Владимира”), но историческая достоверность Путину не была важна.

     Двумя годами позже в Москве воздвигли памятник князю Владимиру, похожий на тот, что появился в Киеве в 1853 году. Таким образом, Москва символически стала новым Киевом взамен утерянного, но и этого оказалось мало. В концепции “русского мира” святой город — это не Иерусалим, а Киев, “мать городов русских”, который должен быть присоединен не символически, а реально.

     Тем не менее, между нынешней войной и крестовыми походами есть разница, и значительная. Для средневекового европейца город Иерусалим был вратами в Иерусалим небесный — его освобождение приближало жизнь будущего века. Теперь цель обратная.

     “Благодатный огонь сошел в Иерусалиме в храме Гроба Господня. Слава Богу! Значит, еще поживем! С Пасхой!”, написала Мария За­ха­рова у себя на странице в фейсбуке в Великую субботу 23 апреля 2022 года, ссылаясь на расхожее верование — в год, когда сходит “благодатный огонь”, земная история не завершится. (В тот же день на Одессу сошел другой огонь: в результате ракетного удара погибли восемь человек, включая трехлетнего ребенка.)

     Итак, в рамках этого мировоззрения пришествие Спасителя можно отсрочить, отдаляя пришествие Антихриста. В этой концепции Россия есть “катехон”, “удерживающий”; апостол Павел во втором послании к Фессалоникийцам говорит о невозможности наступления конца мира, пока не “взят от среды удерживающий теперь” (2 Фес 2:7). Эта концепция переместилась из творений Дугина в официальный дискурс. Так, Дмитрий Медведев писал в своем телеграм-канале: “Унас есть возможность отправить всех врагов в геенну огненную, но не это наша задача. Мы слушаем слова Создателя в наших сердцах и повинуемся им. Эти слова и дают нам священную цель. Цель остановить верховного властелина ада, какое бы имя он ни использовал — Сатана, Люцифер или иблис… «От этих трех язв, от огня, дыма и серы, выходящих изо рта их, умерла третья часть людей» (Откр 9:18)”. Никогда еще российская власть не говорила столь откровенным апокалиптическим языком.

​

​

Дядя Вова, мы с тобой

 

В сети можно найти ролик, в котором дети, одетые в военную форму, поют песню с припевом: “Если главный командир позовет в последний бой, — дядя Вова, мы с тобой!”. Ключевое слово здесь — “последний”. Возвращение в мифологизированное прошлое совпадает с апокалиптическим сражением, что снимает трагизм с будущего жертвоприношения детей дядей Вовой. Земная история и так завершится, так к чему бояться смерти? Детям не предлагается никакой счастливой мирной жизни. Идеал — это смерть в “последнем” бою. Детей не учат жить, их учат умирать стоя.

     Все это ставит серьезные вопросы о жизни и смерти.

     И Евангелие, и фрейдовский психоанализ согласны в том, что у человека есть два основных стремления — к любви (оно выражается, в частности, в творчестве и во всем, что мы называем культурой) и к смерти (выражается в разрушении жизней других людей и своей собственной). Неслучайно бесноватого отрока бросало в огонь и в воду — в воде человек может утонуть, в огне — сгореть. Это загадочное стремление человека в бездну может охватить не только индивидуума, но целое сообщество. В прошлом году мне попалась на глаза статья Д. Кавтарадзе “Манипуляция архетипическим сознанием. Нацистская Германия”. Идея автора проста: в предвоенной и военной Германии транслировавшиеся элитой мифологизация, героизация, сакрализация смерти в бою влияли на поведение самой элиты, фактически предопределив самоуничтожение государства.

     Эта тяга к смерти — “некрократия” и “танатализация” — одна из основных тем трудов Михаила Эпштейна. В 2016 году “Радио Свобода” опубликовала интервью с ним под названием “Они любить умеют только мертвых”. Эпштейн говорит: “Впоследнее время танатализация идет по нарастающей, с каждым Днем победы все отчетливее его превращение в праздник смерти, праздник воинства, отдающего свою жизнь за то, чтобы потомки, в свою очередь, могли отдать жизнь за то же самое… Сейчас война начинает выступать как самоцель, а смерть — как праздник души… Ядерная война — это уже не страшно. Если в позднесоветские годы популярна была песня на слова Евтушенко «Хотят ли русские войны», то теперь многие с радостью скажут: да, хотят войны, мы хотим войны”. В своей новой книге “Русский Антимир. Политика на грани апокалипсиса” Эпштейн вспоминает инициативу директора Института экономических стратегий РАН Александра Агеева предоставить избирательное право 27 миллионам советских граждан, погибшим на войне, и цитирует Тютчева: “В крови до пят, мы бьемся с мертвецами, воскресшими для новых похорон”. Милитаризация неизбежно ведет к танатализации.

     Как все это стало возможным?

​

​

Поющее сердце

 

В 2020 году на портале bogoslov.ru я опубликовал статью “Поющее сердце: станет ли Иван Ильин крестным отцом русского фашизма?”, где задал вопрос — каким образом руководство страны, которая воспринимает победу над нацизмом как основное событие в своей истории, сделало наиболее цитируемым и востребованным профашистского мыслителя?

     Ответ я нашел в трудах американского исследователя А. Грегора. В своей книге “Лики Януса. Марксизм и фашизм в XX веке” он пишет, что первые итальянские фашисты выросли из марксизма, а сам Муссолини был активистом Социалистической партии Италии и признанным авторитетом среди итальянских марксистов. Джованни Джентиле и другие идеологи итальянского фашизма, немецкий философ Людвиг Вольтман, японский мыслитель Сано Манабу — Грегор видит закономерность в эволюции этих и многих других мыслителей от марксизма к национал-фашизму. По мнению Грегора, фашизм — это форма коллективного негодования (collective outrage) в ответ на затянувшееся, глубокое групповое унижение. Поэтому он предупреждает об опасности возрождения фашистской идеологии в менее развитых странах, где марксизм с его экономической моделью изжил себя. В этом случае будет срабатывать один и тот же сценарий: пафос интернационализма сменится патриотизмом и национализмом, непрерывным напоминанием об “особой миссии” народа и его “славном прошлом”, прозвучат призывы к героизму, дисциплине и следованию за национальным лидером. Политическая установка при этом будет оставаться авторитарной и антилиберальной.

     Какова же роль войны и смерти в фашистской идеологии?

     Если верить Муссолини, “Только война напрягает до высшей степени все человеческие силы и налагает печать благородства на народы, имеющие смелость предпринять таковую. Все другие испытания являются второстепенными, так как не ставят человека перед самим собой в выборе жизни или смерти. Поэтому доктрина, исходящая из предпосылки мира, чужда фашизму… Индивид путем самоотрицания, жертвы частными интересами, даже подвигом смерти осуществляет чисто духовное бытие, в чем и заключается его человеческая ценность”. Другими словами, фашистское государство не обеспечивает людям свободу и благоденствие не потому, что оно не справляется с этой задачей. Оно ее перед собой и не ставит.

     “Некоторые ведь живут или не живут — непонятно, и как уходят — от водки или еще от чего-то — непонятно, а потом ушли. Жили или не жили? И незаметно [жизнь] пролистнулась как-то, то ли жил человек, то ли нет… А ваш сын жил, его цель достигнута. В этом смысле, конечно, его жизнь оказалась значимой, с результатом”, — сказал российский президент, обращаясь к матери убитого солдата. Результативность государства измеряется способностью дать за него умереть.

     В стране, где так много говорится о борьбе с фашизмом, само это слово превратилось в ругательный эпитет, но что оно означает? Я учился в советской школе, но никто не взял на себя труд объяснить нам, что такое фашизм, каковы основы фашистской идеологии, чем фашистская диктатура отличается от обычной. Классические труды по теории и философии фашизма запрещены к свободной продаже, и понять, что такое фашизм, почти невозможно.

​

​

Неудобный святой

 

Молодой человек с трубкой в немецкой военной форме — не самый характерный образ православного святого. Александр Шмо­рель родился в 1917 году в Оренбурге, казнен в 1943 году в Мюнхене, — немецкий военнослужащий, один из основателей антифашистской группы “Белая роза”. В сущности, Александр Шморель — единственный канонизированный Православной Церковью воин-антифашист. Почему же в стране, где только и говорят что о борьбе с фашизмом, нет общего почитания этого святого? Едва ли кто-нибудь видел икону святого Александра Мюнхенского в храме или церковной лавке.

     На мой взгляд, тому есть причина. Его образ разрушает в пыль классическое патриотическое представление о том, что, когда страна ведет войну, когда гибнут “наши мальчики”, всякое сопротивление этой войне есть предательство, и всякий, кто ей сопротивляется, есть Иуда. Шморель раскачивает лодку, льет воду на мельницу врага, бросает вызов народному единству, дискредитирует армию, он — национал-предатель.

​

​

Христианин и война

 

Как же все-таки христианину относиться к войне? Можно ли ему воевать? И если да, то в каких случаях? В Новом Завете на этот вопрос нет однозначного ответа.

     С одной стороны, Иоанн Креститель не требует от солдат, приходящих к нему, чтобы они оставили воинскую службу. С другой, Спаситель говорит Петру: “Возврати меч твой в его место, ибо все, взявшие меч, мечом погибнут”. Тот же Петр, разоруженный Христом, уже на страницах книги Деяний Апостольских обращает и крестит центуриона Корнилия, свидетельствуя тем самым, что воинское служение не является препятствием ко спасению.

     Если обратиться к истории древней Церкви, то картина еще менее ясна.

     Во II веке св. Иустин Философ в Диалоге с Трифоном Иудеем свидетельствует о христианах Рима как о последовательных пацифистах: “Каждый из нас прежде был одержим войною, убийством и нечестием всякого рода, но мы переменили воинские орудия на земле: мечи на орала, копья на земледельческие орудия — теперь мы возделываем благочестие, праведность, человеколюбие, веру, надежду”. В “Апостольском предании”, составленном не поз­же III века, встречаем резкое неприятие самой даже мысли о воинском служении для христианина: “Оглашаемый или христианин, желающие стать воинами, да будут отвержены, потому что они презрели Бога”. “Кто принял власть отдавать приказы убивать, и даже простой солдат, не должны этого делать ни при каких обстоятельствах, даже если они получат приказ… Не должно быть христианину в армии, за исключением случая, когда его принуждают взять меч в руки. В таком случае пусть он не берет на себя греха пролития крови. Но если кровь прольется, пусть он будет отстранен от таинств, чтоб хотя бы через наказание, слезы и стенания очиститься”, говорят каноны Ипполита Римского.

     При этом Климент Александрийский в самом начале III века пишет о воинской службе как об одном из возможных занятий, а Афанасий Великий столетием позже утверждает: “Не позволительно убивать, но убивать врагов на брани и законно и достойно похвалы. Великих почестей сподобляются воины доблестные в бою, и воздвигаются им столпы, возвещающие превосходные их деяния. Таким образом, одно и то же, смотря по времени и по обстоятельствам, не позволительно, а в других благих обстоятельствах допускается и позволяется”.

     Сохранилось интересное историческое свидетельство — деяния мученика Максимилиана, который был казнен, отказавшись по своей христианской вере от воинского служения.

     “Я не могу служить, я не могу совершить грех. Я христианин”, говорит Максимилиан. Проконсул требует: “Служи и прими знак (signaculum) воина”. Максимилиан отвечает: “Не приму этого знака. У меня уже есть знак (signum) Христа, Бога моего… Я не приму знак этого мира, и, если поставишь печать, сломаю ее, так как она ничего не стоит. Я христианин, мне не позволено носить кусок свинца на шее после того, как я получил спасительный знак Господа Иисуса Христа, Сына Бога живого, Которого ты не знаешь, Который пострадал за наше спасение, Которого Господь послал за наши грехи. Ему все мы, христиане, служим, за ним следуем как за князем жизни и источником спасения”. Выносится приговор: “Поскольку Максимилиан из-за неповиновения властям отвергнул военную присягу (sacramentum militiae), он приговаривается к казни мечом”.

     Спор историков о том, что именно в воинском служении было неприемлемым для мученика, бесконечен. Есть, однако, основания полагать, что за его решением стоит не пацифизм в современном смысле слова, хотя этот термин является лишь дословным переводом beati pacifici (лат. блаженны миротворцы) из Нагорной проповеди.

     Так, Тертуллиан, говоря о непозволительности убийства, пишет в трактате “О венце воина”: “Позволительно ли добавлять человеческую присягу на верность и тем самым слушаться второго господина кроме Христа?”. В другом труде звучит та же мысль: “Нельзя, имея одну душу, обязываться двоим — Богу и цезарю.”

     Итак, отношение христианина к войне есть отражение и степени его патриотизма, то есть лояльности государству, гражданином которого он является. Но если мы попытаемся ответить на вопрос о правильном отношении христианина к государству, то едва ли ответ будет найти легче, чем на вопрос об отношении его к войне.

​

​

Сатанинская вещь

 

В сети нетрудно найти ролик, где известному профессору богословия А. Осипову задают вопрос о моей книге “Кесарю Кесарево? Может ли христианин быть патриотом?”. Профессор книгу не читал, но сама постановка вопроса кажется ему “сатанинской вещью”. Концепция самого профессора проста: если государство позволяет отправлять культ, то нужно отвечать ему полной преданностью. Эта концепция вполне последовательна и отвечает на вопрос, почему Русская Православная Церковь в обоих своих юрисдикционных изводах в ХХ веке поддержала две самые страшные диктатуры — в Германии и в СССР. Но что на самом деле христианин должен кесарю? Безграничен ли этот долг?

     Опять же, если мы обратимся к Священному Писанию, то ясного ответа нет. Апостол Павел пишет: “Всякая душа да будет покорна высшим властям, ибо нет власти не от Бога; существующие же власти от Бога установлены… Хочешь ли не бояться власти? Делай добро, и получишь похвалу от нее, ибо начальник есть Божий слуга, тебе на добро”. Архимандрит Ианнуарий (Ивлиев) отмечал, что более точный русский перевод — власть под Богом, а не от Бога, и не “начальник есть Божий слуга”, а “она (власть) есть Божия служанка”, что существенно меняет смысл сказанного. Апостол Павел не мог не знать, чей властью он будет казнен, и чьей властью был казнен сам Спаситель.

     Слова апостола Павла становятся понятны лишь в свете Евангельского повествования, а именно в свете образа Христа как Царя в самом начале и в самом его конце. Не случайно, что, как только этот образ возникает, за ним немедленно следует конфликт с земной властью — c Иродом, который боится власть потерять, и c Пилатом, ибо “всякий, делающий себя царем, — противник кесарю”. Образ Христа как Царя столь ясен, что и апостолу Павлу, и древним апологетам нужно было приложить немало труда, чтобы доказать, что христиане — не анархисты. Мы не отрицаем сам принцип земной власти и иерархии, хотя Спаситель своим примером и своими словами переворачивает существующую конструкцию: “кто хочет между вами быть большим, да будет вам слугою; и кто хочет между вами быть первым, да будет вам рабом”. Тем не менее, никакая земная власть не может быть для нас абсолютным авторитетом. Именно поэтому Тертуллиан считал воинскую присягу неприемлемой, а воин Максимилиан стал мучеником.

     Когда совершается крещение, тот, кого крестят, на вопрос священника о Христе: “Веришь ли Ему?” — отвечает: “Верю Ему как Царю и Богу”. Другой путь — это крик толпы, требующей казни над Спасителем: “Нет у нас царя, кроме кесаря”. Всякий, кто не скандирует с толпой, становится удобной мишенью для обвинения в отсутствии патриотизма — как Александр Шморель, публично бросивший вызов фюреру.

​

​

Бог войны

 

Для современного человека, лишенного христианского мировоззрения, — того, кто воспринимает Православие как культ или идеологию, провозглашение войны “священной” полностью соответствует его представлению о сути религии. Нынешняя постсоветская гражданская религия по сути является тотемной, другими словами, предки — это и есть божества, которым совершается поклонение. В ней есть свои символы и процесии, у нее есть свой храм. “Архаика и коллективное бессознательное столетиями пытались похоронить христианство, потом его десятилетиями выкорчевывала советская власть; и вот они взяли свое, росток пророс в не­ожи­данном месте”, заметил мой одноклассник. Эта религия синкретична, всякие исторические противоречия между христианством и коммунистической диктатурой замалчиваются или отрицаются. К примеру, одна пропутинская активистка, моя сверстница, на свой странице хвалит то Православие, то Сталина: он-де “обладал и незаурядными художественными способностями, и уникальной памятью, и особыми интеллектуальными данными, и широчайшей образованностью”. С разницей в две недели она поздравляет своих читателей с днем пионерии и праздником Пятидесятницы: возможно, имело бы смысл объединить оба праздника в один и праздновать сошествие Святого Духа на пионеров.

     Все это могло бы быть смешным, если бы эта религия не требовала того же, что и любая другая, а именно — жертвы. Из всех богов, придуманных людьми, бог войны — самый всеядный. Он не останавливается сам, ему всегда мало. Ибо он ненасытен.

​

​

Молитва народа в скорби

 

Через несколько дней после начала сентябрьской мобилизации, кто-то написал мне, что нужно меньше комментировать происходящее и больше молиться. Я решил принять совет, и за одно утро слова сложились в молитву.

​

Боже отцов наших, к Тебе взываем из глубин сердец наших, призри на скорбь народа нашего в час сей, наипаче на жен и матерей, и на всех людей твоих в земле русской и в рассеянии сущих.

     Мужей и юношей наших князи наши ведут на заклание, как овец, своих же чад милуют и жалеют. Как Ты сам, Господи, бежал в Египет от руки властолюбивого Ирода с праведным Иосифом и Твоей Пречистой Матерью, так и ныне наши мужья и юноши бегут в пределы грузинские, казахские, во все страны от восхода солн­ца до запада (Пс 112:3) и даже до концов земли.

     Как нам петь песнь Господню на земле чужой? (Пс 136:4). Спаси нас, Господи, Боже наш, и собери нас от народов, дабы славить святое имя Твое, хвалиться Твоею славою (Пс 105:47). Ты отдал нас, как овец, на съедение и рассеял нас между народами; без выгоды Ты продал народ Твой и не возвысил цены его; отдал нас на поношение соседям нашим, на посмеяние и поругание живущим вокруг нас; Ты сделал нас притчею между народами, покиванием головы между иноплеменниками. Всякий день посрамление наше пред нами, и стыд покрывает лица наши (Пс 43:13–16). Священники наши учат за плату, и пророки наши предвещают за деньги, а между тем опираются на Господа, говоря: “не среди ли нас Господь? не постигнет нас беда!” (Мих 3:11).

     Рабы господствуют над нами, и некому избавить от руки их (Плач 5:8). Неужели не вразумятся делающие беззаконие, съедающие народ наш, как едят хлеб, и не призывающие Бога? (Пс 52:5). Вводят в заблуждение народ наш, который грызут зубами своими — и проповедуют мир, а кто ничего не кладет им в рот, против того объявляют войну (Мих 3:5). Ты ввел нас в сеть, положил оковы на чресла наши, посадил человека на голову нашу (Пс 65:11–12). Во всякое время пути его гибельны; суды Твои далеки для него; на всех врагов своих он смотрит с пренебрежением; говорит в серд­це своем: “не поколеблюсь; в род и род не приключится мне зла”; уста его полны проклятия, коварства и лжи; под языком его — мучение и пагуба, говорит в сердце своем: “забыл Бог, закрыл лицо Свое, не увидит никогда” (Пс 9:26–28, 32).

     Сохрани нас и мир Твой от безумия властителей жестокосердных, злобных, мстительных, оскудевших умом, ослепленных духом превозношения над другими странами и народами, хвалящихся оружием своим и не имеющих жалости ни к старому, ни к юному, ни к самому миру Твоему, Тобою премудро сотворенному. Ты, Господи, сказал своим ученикам, желавшим истребления огнем не принявших их: “не знаете, какого вы духа; ибо Сын Человеческий пришел не губить души человеческие, а спасать” (Лк 9:55–56). Удержи руки замышляющих злое и чающих свести с неба огонь на людей, не хотящих подчиниться деснице их. Сохрани жизни чад Твоих во всех странах наших и во всем мире Твоем. Помяни, Господи, ожесточение сердца фараона, противящегося освобождению рода еврейского, и даруй нам избавление от всякой скорби, гнева и нужды, находящих от властителей наших, дабы проводить нам жизнь тихую и безмятежную во всяком благочестии и чистоте (1 Тим 2:2).

     Избави нас, Господи, от духа отчаяния, озлобления, уныния, трусости, ослабления и беспомощности. Укрепи ослабевшие руки и утверди колени дрожащие; скажи робким душою: будьте тверды, не бойтесь; вот Бог ваш, придет отмщение, воздаяние Божие; Он придет и спасет вас (Ис 35:3–4). Оживи нас, и мы будем призывать имя Твое. Господи, Боже сил! восстанови нас; да воссияет лицо Твое, и спасемся! (Пс 79:19–20). Господи! Ты умилосердился к земле Твоей, возвратил плен Иакова; простил беззаконие народа Твоего, покрыл все грехи его, отъял всю ярость Твою, отвратил лютость гнева Твоего. Восстанови нас, Боже спасения нашего, и прекрати негодование Твое на нас. Неужели вечно будешь гневаться на нас, прострешь гнев Твой из рода в род? Неужели снова не оживишь нас, чтобы народ Твой возрадовался о Тебе? Яви нам, Господи, милость Твою и спасение Твое даруй нам (Пс 84:2–8).

​

Июнь 2023 г.

​

Если вам понравилась эта публикация, пожертвуйте на журнал