Дмитрий Веденяпин

Символ встречи — разлука

​

​

■ ■ ■

​

Вот пылинки в луче (Демокрит и Левкипп

Знали с чем их сравнить, Аристотель туда же),

Вот сверкают себе, вот сияют, как всякий сакральный предмет…

Символ встречи — разлука, присутствие — символ пропажи.

 

Выступает прославленный ордена Красной Звезды,

Дважды Краснознаменный ансамбль эриний,

Символ песни и пляски, эмблема народной беды…

Вот пылинки в луче, вот иголки в дожде, вот роса в паутине.

​

​

ШКОЛА

​

Все комнаты окутаны таким

Прозрачно-серым, бледно-пыльным светом,

Как будто бы предметы только дым

От панихиды по самим предметам.

 

На первом этаже хоронят труд,

На третьем — алгебру и рисованье,

Там отпевают музыку, а тут

Литературу и обществознанье.

 

Легко хоронят — горе не беда,

Без слез — еще бы! — мальчики не плачут,

Тем более, что ведь не навсегда,

Как думалось… Но Бог судил иначе.

​

​

ЯЩЕРИЦА

​

Не удержавшись, наповал

Сраженный экзотичной грацией,

Я все-таки ее поймал,

Чтоб обладать и любоваться.

 

Из веточек, травы, камней

Я сделал “домик на полянке”,

Практически отель на дне

Стеклянной трехлитровой банки.

 

На ужин я принес ей двух —

Посредством пулек и рогатки

(Везенье? Чудо?) — сбитых мух

И тушку комара на сладкое.

 

Мне кажется, и Даррелл бы

Не проявил такого рвения,

Но утром я нашел, увы,

Мою жилицу без движения.

 

На бабушкино “Как дела?”

Сказал я (что мне оставалось?):

“Она немножко умерла”.

И бабушка не рассмеялась.

 

Я помню наш кривой забор,

Хозяйский огород с морковкой…

И почему-то до сих пор

Мне нравится формулировка.

​

​

■ ■ ■

​

                    …на приступе панической атаки…

                                                               М. Айзенберг

​

Свернешь с тропы, а там не то чтоб правда,

А просто дикий, запредельный ужас.

Надежда, может быть, хороший завтрак,

Но, спору нет, неидеальный ужин.

 

Свернешь с тропы, а там — не зван, не прошен —

К тебе метнется призрак недоумка,

Трясясь — глаз выпучен, рот перекошен, —

Не нужный сам себе привет от Мунка.

 

А может быть, и нужный в некой дали,

На том краю панической атаки.

Однако здесь, как и предупреждали,

Нам не даны ни знаменья, ни знаки.

 

Здесь крик твой точно никому не нужен.

Неточно — остальные, в общем, тоже.

Надежда, что уж тут, не лучший ужин,

Но, кажется, другого не предложат.

​

​

■ ■ ■

​

Человек превращается в ручку,

Ту, которой марают блокнот.

Человек обращается в тучку,

Беззаветно влюбленную в мед.

Может, этого ждет “промежуток”,

Краткий, долгий и больше того?

Для чего это все, кроме шуток?

Разумеется, ни для чего.

​

​

■ ■ ■

​

Старики, как некрупные попугаи,

живут в среднем лет двадцать.

Жалко!

Обаятельные, иногда очень обаятельные люди,

накопившие бесценный жизненный опыт,

столько всего чувствующие и понимающие,

избавившиеся, наконец, от большинства вредных привычек…

Им бы жить да жить!

Но вот открываешь дверь,

а он/она лежит на дне клетки —

клюв нá сторону,

лапки поджаты,

крыло как-то неестественно вывернуто,

очки разбиты,

из-под задравшегося халата

торчит желтоватая нога в синюшных пятнах.

И ни звука,

ни единого звука.

​

​

■ ■ ■

​

Есть чужие, а есть свои,

Но свои тоже часто чужие.

Как же это, родные мои?

Что же это, мои дорогие?

Я согласен, что мы не одни,

И вообще некрасиво делиться

На вот эти вот “мы” и “они”,

Но встречаются разные лица.

Дело тут не в щеках и губах

(Есть везенье, а есть невезенье),

Не в каких-то там “внешних чертах”,

Суть не в этом, а в том впечатленьи,

Что дают выражение глаз,

Интонации, жесты, манеры.

Взять хотя бы… Но лучше сейчас

Обойтись без конкретных примеров.

Все равно мы одно — приглядись! —

В равной мере духовной и плотской.

Марк Наумыч любил тебя, жизнь,

Что ж ты стала такой идиотской?

​

​

■ ■ ■

​

          … Раз: победителей не славить.

              Два: побежденных не жалеть.

                                               В. Ходасевич

​

А мне жалко и этих, и тех:

Жертв и аггелов ада,

Самых гнусных и мерзостных — всех,

Даже главного Гада.

Рядом с ним наш постылый пострел —

Просто сплющенный дюбель.

А того даже Мильтон жалел,

Вырисовывал Врубель.

Я-то думал, мол, так, ерунда,

Как у Зощенко ровно,

А потом пригляделся — беда,

Плач и скрежет зубовный.

Как-то все закрутилось всерьез:

Дикость, ненависть, ярость,

Горы тел, море зол, реки слез.

Врубель, Мильтон и жалость.

​

​

■ ■ ■

​

Мы жили в Советском Союзе.

Ни прямо, ни криво, никак

Ни бабушка, ни баба Нюра

При мне не клеймили ГУЛаг.

Их опыт был опытом смерти

И не умещался в словах,

Как в зеркале снег и деревья,

А в памяти дикость и страх.

Они были сами, как буквы,

Как свет, проницающий мрак,

Когда выходили на кухню,

Вздыхали, смотрели вот так.

​

​

ЧУВСТВО ОСОБЕННОГО

​

Похоже, что теперь оно в вещах,

В обычных, так сказать, “предметах быта”:

Столе, стеклянной чашке, в том, как шкаф

Присутствует, как форточка открыта.

Ну, или в полуматериальных: в том,

Как небо никнет, хмурится и пухнет,

Несется поп на курице верхом,

Грохочет гром, и свет горит на кухне.

Что б ни смущало душу: радость? Бунт?

Как ни было б тебе легко ли, тяжко…

Вдруг вот оно на несколько секунд,

И снова — просто небо, просто чашка.

​

2022 г.

​

Если вам понравилась эта публикация, пожертвуйте на журнал